Пещера Лейхтвейса. Том третий - Редер В. (читаем книги txt) 📗
Глава 146
ТЯЖЕЛАЯ РАЗЛУКА
— Мое дитя! — воскликнула Лора, когда Лейхтвейс дочитал до этого места. — Дитя мое… бедное мое дитя!.. Едва ты открыло глазки, как уже сделалось жертвой преступления. Гейнц… милый Гейнц, что теперь с нашим ребенком? Боже мой. Боже мой! Жив ли он еще? Если бы я только могла обнять его и прижать к своему исстрадавшемуся сердцу.
Лора так неутешно рыдала, что Лейхтвейс должен был приостановить чтение, чтобы хоть немного успокоить ее. Но сам он, этот сильный человек, был взволнован не менее жены. Пот выступал у него на лбу и крупными каплями стекал по лицу. По мере того, как он читал, голос его становился глухим и хриплым.
— Жена, дорогая жена моя! — заговорил с глубоким чувством Лейхтвейс. — Если наше бедное дитя еще живо и может быть спасено, то, поверь мне, я сделаю все, чтобы вернуть его тебе. А теперь, Лора, будем читать дальше, посмотрим, что скажет еще на своем смертном одре негодная нищая. Хромая Труда.
Но не только Лейхтвейс и его жена, а и остальные товарищи не могли сдержать своего волнения. Они все вспоминали, как Лора постоянно настойчиво утверждала, что она родила не девочку, а мальчика. Лейхтвейс объяснял это тем, что жене его, обессиленной до потери сознания сильными болями, просто почудилось, что при ней лежит мальчик. Но теперь, судя по тому, что они прочли в газете, Лора, очевидно, не заблуждалась. Она действительно родила сына, но Хромая Труда украла его, заменив маленькой, только несколько дней тому назад родившейся девочкой, оставленной ей баронессой…
Лейхтвейс взял опять газету, и после того, как под дубом снова восстановилось полное безмолвие, стал читать вслух продолжение исповеди Хромой Труды:
«Как только я обменяла детей, я тотчас же стала искать выход из пещеры. Сына Лейхтвейса я завернула в тот самый шерстяной платок, в котором я принесла девочку, и уложила его в мешок. Для бедной Лоры я теперь была бесполезна и поэтому должна была исчезнуть, не теряя времени, если не хотела попасть в руки возвращающегося разбойника. Но мною овладело отчаяние. Я видела, что из этой гранитной пещеры нет выхода. Я ощупала все стены, стучала, шарила, но выхода не находила. Ниоткуда не проникал лунный свет, так ярко сиявший наверху, над пещерой. Я считала себя погибшей. Если Лейхтвейс вернется сейчас со своей шайкой и застанет меня тут, то участь моя будет решена. Разбойник не мог оставить меня в живых. Я узнала тайну его подземной пещеры, которую он охранял так старательно, что до сих пор полиции и никому в мире не приходило в голову искать его шайку в подземелье.
У меня ноги подкашивались при мысли о том, что ожидает меня. Вдруг я нащупала на стене веревку. Я вынула из кармана спички и зажгла их, чтобы осветить пространство вокруг себя. У меня под рукой оказалась не одна веревка, а целая веревочная лестница, которая, по-видимому, вела наверх. Это-то и был вход и выход из подземелья, и через это отверстие я и провалилась в него. Разбойники, часто пользующиеся этим проходом, очевидно, не закрывали его. Я не теряла ни минуты. Рискуя своей жизнью и держа в одной руке мешок с новорожденным ребенком, я, другой цепляясь за перекладины веревочной лестницы, взобралась наверх. Благодарение Богу: я увидела лунный свет. Это было доказательством, что я приблизилась к поверхности земли. Несколько минут спустя я уже пробиралась по кустарнику, который закрывал вход в пещеру. У подножия холма я встретила человека высокого роста; это не мог быть никто другой, кроме разбойника Лейхтвейса. Он шел в сопровождении одетой в белое женщины, которую он, без сомнения, вел из Висбадена. Скорей, скорей — повторяла я, — скорей бежать отсюда и укрыться в лесу, чтобы он не увидел меня… Все это мне удалось, и когда восходящее солнце осветило землю, я уже была в моей избушке. Таким образом я присвоила себе сына разбойника Лейхтвейса.
Мальчик остался жив. Я заботливо ухаживала за ним, и он вырос молодцом. Я унесла его с собой, чтобы иметь в нем оружие против Лейхтвейса, но со временем я отказалась от этой мысли. Очаровательный ребенок заставил меня забыть ее. Он с каждым днем становился мне все дороже. До сих пор я была так одинока. Люди избегали нищую, с которой не хотели иметь никакого дела. Теперь же у меня было существо, к которому я могла привязаться всем сердцем. Я в первый раз испытала счастье жить для кого-нибудь, наслаждение заботиться о ком-нибудь. Здесь в моей последней исповеди я утверждаю, что это чувство возродило меня, сгладило и смягчило то раздражение и горечь, которые мне внушили люди. Я назвала мальчика Антоном, потому что он немного напоминал своего отца. С каждым днем я все сильнее привязывалась к нему; когда же он заговорил и в первый раз назвал меня бабушкой — я ему говорила, что он мой внук, — о, с той поры я не рассталась бы с ним ни за какие блага в мире, я не отдала бы его никому, хотя бы мне сулили золотые горы.
Но и помимо этого ребенок являлся для меня истинным кладом. Теперь я всегда брала его с собой собирать милостыню. Уводила его не только для того, чтобы не оставлять одного дома, но и потому, что вид этого маленького беспомощного существа трогал людей до такой степени, что мой ежедневный сбор милостыни увеличился в три, даже в четыре раза. Я придумала очень трогательную историю, которую рассказывала повсюду. Я говорила, будто у меня была дочь, которая против моего желания сошлась с актером и бежала с ним. Человек этот обходился с ней очень дурно, и скоро она умерла. Когда она от продолжительного пьянства почувствовала приближение последних минут, то написала мне, прося меня приехать к ней и взять ее ребенка. Я, конечно, сделала это и закрыла глаза дочери. А теперь вот я, старая бабка, должна содержать и заботиться об этом несчастном маленьком существе.
Этот отлично придуманный рассказ всегда трогал до слез моих слушателей и наполнял мою нищенскую суму. Таким образом мое состояние все росло, но теперь, по крайней мере, я знала, для чего я собираю и коплю. Меня страшила и заботила единственно только мысль, как бы Лейхтвейс и жена его не проведали, что Антон их сын и не захотели бы отнять его у меня. Этого горя я бы не пережила; к счастью, оно миновало меня. Теперь я откровенно покаялась вам в моем великом грехе и должна признать, что это стоило мне немалой борьбы. Не потому, что я боялась за себя: я не переживу нынешнего дня, а что люди будут говорить обо мне после моей смерти, это мне совершенно безразлично. Но я спрашиваю себя, не повредит ли моему дорогому мальчику, если люди узнают, что он сын знаменитого разбойника Генриха Антона Лейхтвейса?
Однако и в этом отношении судьба пришла мне на помощь. Лейхтвейс, его жена и вся их шайка уже не находятся в живых. По достоверным сведениям, они утонули при крушении «Колумбуса» на Акуловой скале вблизи Гельголанда. Теперь мой Антон может свободно и твердо смотреть в глаза каждому, потому что смерть его родителей искупила перед лицом света все их грехи и проступки. Я оставляю моему любимому волшебный дар, который облегчит его жизненный путь и защитит его от людского высокомерия. Я назначаю моего приемыша, Антона Лейхтвейса, сына разбойника Генриха Антона Лейхтвейса и жены его Лоры, урожденной графини фон Берген, единственным наследником всего моего состояния, размером до семидесяти тысяч шестифранковых талеров. Состояние это в моей доле в торговых предприятиях Бингена: в семи домах, находящихся там же, в капитале, лежащем на текущем счету в банкирской конторе Андреаса Зонненкампа во Франкфурте-на-Майне, и в наличных деньгах, которые лежат в железном сундуке, спрятанном под третьей ступенькой лестницы, ведущей в погреб под этим домом. Все это должно принадлежать моему приемному сыну Антону, в да поможет ему Господь сделать из этого хорошее употребление. Пусть он вспоминает иногда несчастную, которая полушку за полушкой, грош за грошем скопила его состояние. Пусть он вспоминает о ней с любовью так же, как должен помнить и о своих несчастных родителях, могилы которых он не может посетить, так как они находятся на дне морском. Из этих денег пять тысяч талеров должны быть переданы в собственность «Дома Аделины» во Франкфурте-на-Майне, благотворительного учреждения, основанного Андреасом Зонненкампом для призрения больных женщин и беспомощных старух.
Окончив исповедь, Хромая Труда упала в изнеможении на подушки, и прошло довольно много времени, прежде чем она отдохнула настолько, чтобы иметь силу держать перо в холодной руке. Тем не менее она подписала свое имя ясно и отчетливо под протоколом этого странного и трогательного завещания.
Священник собрался соборовать ее, но она не могла или не хотела понять его. Она впала в забытье, этот предвестник ухода в вечность, и скоро сердце бингенской нищей перестало биться: ее не стало.
Маленький Антон был безутешен. Его нужно было силой оттащить от тела покойницы, которую он звал бабушкой, но которая в действительности была для него более чем матерью. Священник взял его в Бинген и поместил временно в своем доме.
Состояние Хромой Труды нашлось именно там, где она указала, и даже превышало семьдесят тысяч талеров. Капитал этот помещен у придворного банкира герцога.
Его Светлость герцог, узнав об этом необыкновенном происшествии, оказал мальчику свое Высочайшее благоволение. С целью оградить интересы малолетнего ребенка Его Светлость постановил, чтобы делами по наследству, доставшемуся сыну разбойника, заведовал до совершеннолетия мальчика придворный банкир герцога. Кроме того. Его Светлость предназначил мальчика к военной карьере и вообще выказал к нему живейший интерес, вероятно, потому, что мать ребенка, несчастная, увлеченная любовью Лора фон Берген, состояла когда-то придворной фрейлиной герцогини Нассауской. Для того, чтобы воспитать мальчика в военном и вообще в аристократическом духе. Его Светлость поручил ребенка лицу, недавно вернувшему себе Высочайшую Милость, после того, как положение этого лица сильно пошатнулось вследствие некоторых подозрительных на его счет слухов. Человек этот был граф Сандор Батьяни».
