Нежность к ревущему зверю - Бахвалов Александр (читать книги онлайн без регистрации .txt) 📗
Беззвучные в этом грохоте, по площадке катили тучные топливозаправщики, автомобили с пусковыми генераторами, заправщики жидкого кислорода. Дважды мимо Лютрова пронесся красно-белый РАФ Наденьки, единственной девушки на всю шоферскую братию аэродрома. Летом в клетчатой мальчишеской рубашке, зимой в старенькой меховой летной куртке и вязаной шапочке, девушка-шофер обречена была выслушивать бесконечные шутливые заигрывания летчиков, пока доставляла их от парашютной к стоянке самолетов и обратно. Наденька никогда не отзывалась на реплики такого толка и лишь косила на болтунов строгими серыми глазами. Единственный, кто повергал ее в забавную растерянность, заставлял краснеть и отвечать невпопад, был Гай-Самари. Впрочем, не только ее. Наделенный изысканной вежливостью, неизменно в белоснежной сорочке и безукоризненно отглаженном костюме, Гай выглядел «аристократом» даже среди самых молодых и самых модных щеголей летного состава. Его появление в конструкторских отделах фирмы вызывало заметное оживление среди женской части сотрудников.
– Девочки, кто это? – невольно восклицала какая-нибудь вчерашняя студентка.
– Гай-Самари, старший летчик-испытатель. Или, ежели по-заграничному, шеф-пилот, – отвечали посвященные.
Иногда прибавляли:
– Соколов к нему слабость питает.
– Похож на итальянского графа. И фамилия какая-то… – размышляла вслух вчерашняя студентка.
И если мужчины иронически интересовались, откуда у нее познавая об итальянской аристократии, то женщины молчали, им казалось, что сравнение вполне подходящее.
В КБ его ценили (и не только Старик) не за впечатляющую внешность, а за недюжинную пытливость, за аналитический ум, за редкую способность докопаться до причин самых непредвиденных отклонений, отрицательно влияющих на поведение опытной машины. Никто лучше Гая не мог обосновать психологически неизбежные действия человека за штурвалом в самых запутанных происшествиях, потому он и был постоянным членом всех аварийных комиссий.
Минувшим летом с серийного завода пришло сообщение о непонятной склонности некоторых из выпускаемых истребителей вибрировать на больших высотах. На заводе чуть ли не вслух говорили о каких-то темных дефектах в аэродинамической компоновке самолета. Когда об этом сказали Старику, он насмешливо хмыкнул и велел послать на завод Гая.
– Донат разберется.
Он сделал несколько полетов, но они не принесли разрядки. Предложенный для проверки самолет отлично вел себя до высоты 12 тысяч метров, но стоило затеи включить двигатель на форсажный режим, и машину начинало «знобить». Дефект обнаруживал себя только в разреженной атмосфере, но откуда исходит вибрация? По нескольку раз в день Гай сажал машину с чувством человека, который ничего не может прибавить к уже известному; Подрулив к стоянке после очередного полета, он принялся под насмешливыми взглядами заводских летчиков с пристрастием осматривать закрылки, лючки, каждый стык обшивки, пока не добрался до выхлопного отверстия двигателя. И тут нужно было быть Гаем, чтобы отыскать едва приметные глазу следы наклепов в том месте, где тронутая цветами побежалости жаропрочная сталь выхлопной камеры прижималась к обрезу обшивки фюзеляжа. Гай запросил рабочие чертежи и убедился, что на них указан лишь максимально допустимый зазор между несущей большие вибрационные нагрузки выхлопной камерой и кромкой фюзеляжа, а на заводе умели работать и подгоняли фюзеляж едва не вплотную к двигателю.
Зазор увеличили до максимально допустимого, и после следующего полета Гай возвращался, по его словам, «как после свидания с девушкой, которую ты очень ждал».
Его сдержанности, такту, умению вести себя можно было позавидовать. «Воспитанный человек должен уметь слушать», – говорил он и делал это как никто. Обращался ли к нему моторист на стоянке, старая уборщица летных апартаментов Глафира Пантелеевна или один на заместителей Старика, глаза Гая излучали на собеседника столько участливого внимания, готовности помочь, что самый мнительный человек уходил с уверенностью в расположении к нему шеф-пилота известной фирмы.
– Ты родился дипломатом, Гай, – говорил ему Костя Карауш, его земляк.
– Я рос в Одессе, Костик, – тонко улыбаясь, отвечал Гай.
– Я тоже! – с кислой миной парировал Карауш, давая понять, что не все обаятельные мужчины вскормлены Одессой.
Что касается происхождения, то родословная Гая не поддавалась расшифровке. По воспитанию он был типичным русским парнем, разве что красив был не по-здешнему, чем и озадачивал навязчивое пристрастие некоторых определять по внешности национальную принадлежность. Как-то в непринужденной беседе с молодящейся дамой из КБ Гай остроумно заметил, что принадлежность к нации определяет не прадед по материнской линии, а врожденная способность думать и говорить на языке народа, среди которого ты родился и вырос. Фамилия, порода, кровь – это мистика; всякое стремление к обособленности на этом основании или глупо, или подозрительно.
– А все-таки кем вы себя чувствуете? – не сдавалась дама-физиономистка.
– Зулусом, – не очень вежливо ответил Гай и заторопился куда-то.
– Юмор какой-то, – растерянно улыбнулась дама.
– Юмор – это когда смешно и тому, над кем смеются, – глубокомысленно пояснил Костя Карауш, – а сатира – это когда ему уже не смешно.
– Да? – сказала дама, ничего не разобрав.
– Не иначе, – подтвердил Костя.
А когда дама ушла, добавил:
– Дура. Ей хочется видеть в Гае «восточного человека», милого ее склонностям.
У Гая были иссиня-черные волосы, заиндевевшие мазками седых прядей, зачесанных от висков за уши; лоснившиеся от старательного бритья сизые щеки, всегда гостеприимно распахнутые глаза цвета орехового комля, решительный нос, размашистая походка и широкая душа, раскрытая для всякого доброго человека. Все в нем бросалось в глаза, все было незаурядным. Он напоминал людей искусства – актеров, художников, в традиционном представлении о людях свободных профессий.
Рассказывая о себе в тоне печальной иронии, Гай говорил, что его мама преподавала музыку. Он запомнил это потому, что «ученики приходили к ним в комнату и давили гаммы, как клопов». Может быть, это помогло им, и они стали Рихтерами и Гилельсами, но когда теперь он слышит пианино, у него отваливается нижняя челюсть, а шея и щеки покрываются красными пятнами.
Его жизнь укладывалась в анкету с той легкостью, с какой она заполняется у тех, кто не знает темных пятен в своем прошлом, кто, не мудрствуя, старательно идет по однажды избранной дороге. С восьмого класса перешел в спецшколу ВВС, оттуда в летное училище, потом служба в воинских частях на востоке. Школу летчиков-испытателей закончил одновременно с заочным факультетом МАИ и после назначения на фирму Соколова сменил ушедшего на пенсию начальника летной службы Тримана, знаменитого авиатора тридцатых годов, ровесника Чкалову, Громову, Спирину. Слабость Старика к Гаю выказывалась в том, что он назначал его на самые сложные заказы, на испытания экспериментальных образов тех самолетов, которые несли в себе наибольшие надежды КБ. Говорили, что Гай был единственным из летчиков за всю историю фирмы, которого Старик называл по имени, в то время как всех других сухо величал по имени-отчеству. И не чудачества ради, а дабы не отличать от тех работников, на которых простиралась не знающая компромиссов десница Главного. Ведущие инженеры из бригады тяжелых машин слышали, как на вопрос директора серийного завода, кто такой Гай-Самари и почему именно его присылают поднимать головной экземпляр запущенного в серию С-44, Старик сердито ответил:
– То есть как кто такой? Летчик. Божьей милостью.
До той минуты, когда Гай сшиб своей «Волгой» студентку-выпускницу медицинского института, рискованно перебегавшую улицу, он был непременным участником холостяцкого времяпрепровождения в компании с Лютровым и Саниным. Памятное происшествие повлекло за собой непредвиденные последствия, развивавшиеся с быстротой и поворотами в стиле новелл О'Генри.
