Поединок. Выпуск 17 - Ромов Анатолий Сергеевич (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
— Сергей Кононович, коллекцию нашли?
— Нашли. Вон она, в машине. Но главное, как вы сами понимаете, не в коллекции. А в Уварове.
Мы подошли к уазику; здесь, дожидаясь нас, курили участники опергруппы. Один из них, немолодой капитан КГБ, показал глазами на переднее сиденье — там лежал плоский черный «кейс-атташе». Я подняла крышку: портфель был набит монетами до отказа. Пригнулась, призвала на помощь, все свои познания, постаралась сосредоточиться. Взяла одну из монет — римская. Нет, все-таки я кое-что изучила за это время: вот бигатус, рядом серебряный статор. Вот тетрадрахма, монета с профилем Цезаря, с парусником, с быком. Без всякого сомнения, это антика.
Уваров смог давать показания лишь через две недели. Так как встать и двигаться бывший эксперт еще не мог, допросы приходилось проводить в больничной палате.
На допросах Уваров рассказал все. Он признал, что был хозяином, главой «антикварной мафии». Показания Уваров давал спокойным голосом, глядя мне в лицо и изредка раздвигая в усмешке вспухшие губы. Трудно сказать, почему он был таким откровенным — ведь ждать снисхождения он мог лишь с большой натяжкой. Впрочем, может быть, именно поэтому Уваров и старался ничего не скрывать? Знал, что обречен, и, утешая свое тщеславие, старался оставить о себе хоть какую-то, но память? Увы, я знала по опыту: часто мрачная и темная память, которую можно оставить после себя, становится для безнадежных, закоренелых преступников чем-то вроде спасительной соломинки. А может быть, он выторговывал себе жизнь, надеясь на снисхождение.
Дома Уваров деньги и ценности не хранил, для этого у него были свои тайники. В стенах Екатерининской куртины и на купленной на чужое имя даче было обнаружено валюты и драгоценностей, в том числе и монет, на общую сумму около трех миллионов долларов. Уваров дал подробные показания о связях с иностранными «клиентами», в том числе и с Пайментсом. Это помогло, в частности, дать ориентировку «Интерполу» и полностью перекрыть пути вывоза антиквариата и произведений искусства из Ленинграда на Запад. Правда, Русинов при этом пошутил мрачно: перекрыть «пока».
Окончательный итог всему мы вместе с Русиновым подвели в том самом кафе, за тем же самым столиком у окна, который я про себя прозвала «нашим». Русинов начал с того, что спросил:
— Давайте выясним, Юлия Сергеевна, как все-таки вы меня обошли?
— Владимир Анатольевич, наоборот, вы меня обошли. Я подсчитала, по времени вы определили, кто такой Уваров, первым. И потом, для меня ведь это было как обухом по голове, вы же шли к этому планомерно.
— Не очень планомерно. Началось, конечно, с того, что я попросил московских друзей выяснить, не мелькала ли где-нибудь эта самая «Елизавета» с царапиной. Как я знаю уже сейчас, выяснить это было чудовищно трудно, но в конце концов удалось докопаться: эта монета входила в коллекцию покойного академика Двинкова. Когда умер Двинков, «Елизавета» прошла через несколько рук, но после собрания некоего Чанейшвили, москвича, бывшего начальника управления одного из министерств, след ее терялся. Чанейшвили, у которого два взрослых сына и дочь-школьница, распустил слух, что монету мог взять кто-то из их друзей, если не они сами. Но выяснилось, что в свое время Чанейшвили был осужден за злоупотребления. Уваров входил в круг подозреваемых мною лиц чисто теоретически, но все же я решил поинтересоваться тем крупным процессом о хищениях на заводе «Рембыттехника», на котором он в свое время был экспертом. Оказалось, курировал в то время этот завод не кто иной, как Чанейшвили. Получается, Чанейшвили дал Уварову взятку именно этой монетой. Юлия Сергеевна, очень прошу вас, подытожьте все с самого начала.
— Проверяете мое умение логически мыслить?
— Нет, просто хочу послушать ваш голос. — Сказав это, Русинов довольно твердо посмотрел мне в глаза.
Я вдруг поняла, что меня страшно интересует гуща на дне чашечки. Подумала: как такая трезвая женщина, как я, будет бросаться в омут? А ведь я только и мечтаю о том, чтобы броситься в омут. Но ничего ведь не будет, абсолютно ничего. Мы не те люди. Подняла голову, увидела глаза Русинова; он сказал тихо:
— Мне сорок семь, вам двадцать девять. Трудно вам, Юлия Сергеевна? Да? Или — просто Юлия?
Я нахмурилась:
— Не знаю. Пожалуйста, если вы хотите, просто Юлия.
— Хочу. Тогда я просто Владимир. Трудно?
— Трудно. — Я улыбнулась. — Но я все-таки попробую.
Артур Макаров
ПЯТЬ ЛЕТНИХ ДНЕЙ
Ранним летним утром одинокое такси выехало с Садового кольца на набережную правее Крымского моста. Зевающий таксист, сбавив ход, обогнал медленно ползущую поливочную машину, и сидевший позади пожилой человек с очень загорелым лицом под выцветшей жокейской шапочкой попросил, озираясь:
— Еще подальше… Там, знаете, справа на углу универмаг. Так мне напротив.
Лицо таксиста выражало одно сонное презрение. Прибавив газу, он проскочил два светофора, лихо развернулся и притормозил на другой стороне.
— Все?
— Да, здесь… Спасибо большое!
Подав деньги, пассажир вышел, извлек из машины связанные вместе сачок и удилище, подхватил пластмассовое ведерко.
И поблагодарил еще раз:
— Спасибо, всего хорошего.
— Это ты в такую рань встал, чтобы воду мерить? — мрачно спросил таксист.
— Кто рано встает, тому Бог дает, — улыбнулся рыболов. — Конечно, может, и смешно, а к пенсии прибавка и интерес большой. Не пробовали удить?
— Мне такая рыба с банановым соусом в горло не полезет, хоть ты еще стольник кинь! — последовал ответ. — И так жизни нет, а еще дурью мучиться…
Такси сердито рвануло с места, покатило по набережной, а рыболов подошел к гранитному парапету и начал развязывать удилище.
Грязная вода в реке маслянисто лоснилась, желтое солнце поднялось еще невысоко, и белесое небо снова обещало очень жаркий день.
В затененной комнате на тумбочке у тахты негромко заворковала телефонная трубка гонконговского происхождения. Она успела издать несколько трелей, пока ее на ощупь не нашла рука молодого человека с разлохматившимися кудрями. Подняв трубку, он встал, голышом вышел на балкон, а телефонный шнур, извиваясь, тянулся за ним.
— Да, — отозвался уже на балконе и присел на табуретку. — Да нет, проснулся, чего ты… А сколько щас? Ну… Ну… Я не нукаю, я слушаю. Так… Во сколько? Наверно, успеем… Нет, успеем, успеем. Да чего ты жмешь, я понял — в семь сорок… Нормальное настроение. Ну, давай…
Гудки отбоя длились и длились, пока, ссутулившись, он сидел, глядя в никуда, и золотое распятьице на груди перестало качаться, повиснув на тонкой цепочке.
Вернувшись в комнату и положив трубку, посмотрел на продолжавшую спать женщину и, нагнувшись, потащил с нее простыню:
— Киска, подъем! Встряхнись бюстом… Ну? Время уже!
Жмурясь, киска потянула на себя сползающую простыню, быстро забормотала:
— М-мм… Ну лялечка, ну котинька, еще чутинку посплю, самую крошечку, миленький!
— Давай, давай, не тяни резину, пора, говорю!
— Ну солнышко, ну капельку, умойся пока…
Покачав головой, солнышко взяло с тумбочки стоявший подле боржомной бутылки недопитый стакан и выплеснуло его содержимое на грудь страдалицы.
— Ох, ё-о!.. — подскочив, села и откинулась к стенке она. — Да ты что, охренел, да? Ну, придурок костлявый, придурок и есть… Еще лыбится, как трамвай на повороте, спирохета!
— Не возникай, охрипнешь, — он бесстрашно бросил ей на колени стакан, посмотрел на заспанное, разгневанное лицо с остатками расплывшейся тонировки вокруг глаз и золотыми блестками на скулах и рассмеялся.
Через некоторое время на пустынную улицу из глубины двора спешно вышла очень пристойная парочка, и на лице женщины не было даже следов косметики, волосы туго забраны в скромную, «учительскую» прическу, а его шевелюра приведена в соответствие с костюмом, на лацкане которого уместился значок общества «Знание».
