Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина (мир книг .TXT) 📗

БезЫзменений.

Однажды Белла Петровна и вовсе сбежала в городской парк, гуляла, воображая, будто бы все, что происходит, происходит не с ней, а с кем-то другим, незнакомым и неинтересным. Ночью же разболелось сердце и подарило бессонницу.

Верно потому и поверила Белла Петровна незнакомой женщине.

Мужу она ничего не сказала — в последние дни они почти не разговаривали, обменивались кивками и расходились, стыдливо пряча друг от друга глаза.

Пусть его…

Собиралась Белла Петровна долго. Вытаскивала из шкафа наряды, примеряла и, скомкав, вновь в шкаф запихивала. Надела старый костюм с широкой синей юбкой и белым пиджаком, расшитом слезками-стразами. Глаза подвела, губы тронула помадой, вдела в уши серьги.

Красавица? Пожалуй, только глаза уставшие.

Это все из-за сердца — чего болит? Чего ноет? Хватит уже!

Обитала гадалка на окраине города, на двенадцатом этаже двенадцатиэтажной башни. Здание столбом подпирало низкое небо, и тучи сползали по стенам его, превращаясь в бурую дождевую воду. Белла Петровна подумала, что странно это — дождя нет, а вода в узких канавинах стоит, и лужи стелются по щербатому асфальту.

Лифт поднимался невыносимо долго. Скрипели канаты, дребезжали дверца, а единственная лампа мигала, грозя погаснуть и оставить Беллу Петровну в кромешной тьме. Пахло сигаретным дымом и мочой. А на лестничной площадке — благовониями, душными, липкими. Здесь уже собралось народу. Жалась к изрисованной стене старуха, держались за руки женщины — старая и молодая, но одинаковые в общем горе и черных платках. Скулил мужичонка в сером пиджаке.

И здесь придется ждать? Среди этих вот блаженных? Но Белла Петровна знала — ждать будет. Врастет в пол, в стены, лишь бы проникнуть за обитую дерматином дверь, к которой ее тянуло неудержимо.

— Бесовка! Бесовка! — заверещал мужичонка, вскидываясь. Из кармана он достал потрепанное писание и стал тыкать им старушке в лицо. — И сказано, что будут пророки многие! И что будут пророки ложные! И что придет блудница в багряных одеждах!

Не багряные — алые, как пламя, шелка. Ветра не было, но они раскачивались, льнули к тонкому стану, обнимали грудь, ласкали ноги и руки… босые ноги ступили без страха на заплеванный пол. Руки белые, ледяные, легли на плечи Беллы Петровны, и целительница сказала:

— Идем.

Никто не осмелился ей перечить, лишь мужичонка вновь в угол забился, заплакал.

В квартире запах благовоний превращался в смрад.

— Не бойся, — целительница улыбнулась. Алые губы ее — пятно крови на белой коже. — Я помочь тебе хочу. Садись.

— Я не боюсь.

А шторы задернуты наглухо. И окна закрыты. Сотня свечей в рюмках, стаканах, мисках и в тазу — слепленные в стозевное восковое чудовище — жрали воздух. Слабо позвякивали колокольчики. Крутились золотые и серебряные монеты на тонких лесках. В темноте лесок не видно и кажется, что монеты висят сами по себе, но Белла Петровна в подобное не верит.

Но тогда зачем она здесь?

— Затем, что ты любишь свою дочь. Выпей.

Кубок тяжелый и неуклюжий, как цветочный горшок на ножке. А зелье в нем темное, горькое, с травяным вкусом. Отрава? Но зачем? Да и пускай, может, сердце перестанет болеть.

— Все будет хорошо, — пообещала целительница, водружая меж свечей козлиный череп. Желтой краской выкрашены рога его, странными символами расписаны кости, а в глазницы вставлены граненые стекляшки, и чудится — смотрит череп на Беллу Петровну.

— В беде дочь твоя… в беде… видела я… вчера видела… как тебя вижу, так и ее видела… — целительница заговорила, чеканя слог. — Лежит она… телом здесь… духом в стране неведомой… силится, рвется, но не вырваться ей…

Пляшут свечи, вертятся монеты, и голос заунывный в уши вползает.

— Слушай, слушай, как есть скажу!

Череп ухмыляется.

— Не спасти ее врачам. Только ты сможешь. Только ты! Ты мать. Материнское слово — крепко. Материнское сердце — чутко.

Занемело, травами опоенное, застыло.

Гадалка же отобрала чашу, плеснула в нее из белой бутыли, добавила из зеленой, перемешала тонкой костью и, свечу наклонив, позволила воску течь.

— Смотри. Сама смотри!

Глупость все это… уходить надо, но ноги не идут, и руки не шевелятся, только и остается, что над чашей склониться, в черное варево заглядывая. А по нему расползается тонкая восковая пленка, кипит, хотя остыть ей пора, рисует лица.

Юля? Юленька! Плачет. Лицо ее — словно маска, но глаза открыты, живы, смотрят и видят, а губы шепчут:

— Мамочка, помоги… помоги… мамочка, забери меня отсюда!

Пальцы разжались, и чаша перевернулась, выплеснула черное-травяное на стол, залила свечи и алые шелка, но лицо еще жило, шептало, стояло перед ослепшими от горя глазами.

Неправда все!

— Помоги, мамочка…

— Если не веришь, — строго сказала целительница, — тогда иди. Но потом не жалуйся.

— Что… я… должна… сделать?

Все, что угодно! Денег? Белла Петровна соберет, сколько скажут. Вдвое. Втрое, лишь бы вернули! Деньги не нужны? Тогда душа? Пускай… не жалко.

Гадалка стряхнула варево с подола платья и деловито произнесла:

— Дочь твою силой там держат, не дают вернуться. Не по злому умыслу, но он сам хочет назад, а ему-то хода нет.

— Кому?

— Господь рассудил умереть, но смерть задержалась. Вот и мечется дух между мирами, всем мешает.

— Чей дух!

— Только смерть тела, вместилища земного, освободит его от мучений. И остальных тоже.

Ужасная догадка оглушила Беллу Петровну.

— Сашка Баринов?

— Кто? А… нет, не он. Другой. Бродяжка безымянный, которого Господь желал освободить от грядущих мучений. Господь милосерден. А ты Белочка, милосердна ли?

— Я… я должна его убить?

— Отпустить. Не в его судьбе очнуться, но пока он жив — твоя дочь будет мертва. Почти мертва. А там… кома — опасна. Чем дальше, тем меньше шансов на возвращение. Не веришь мне — спроси у врача.

Свечи гасли одна за другой. Тьма наступала.

— И… и если я… если я сделаю это, Юленька вернется?

— Конечно. Разве стала бы я тебе врать?

Денег целительница не взяла. И лишь очутившись дома, Белла Петровна поняла, что так и не спросила, как же ее зовут, ту женщину в алых шелках, которая предложила Белле Петровне стать милосердной и убить ребенка.

Чужого ребенка.

Никому не нужного чужого ребенка.

А Юленьке требуется помощь.

Когда за Беллой Петровной закрылась дверь, женщина в алом платье включила свет, но свечи задувать не стала — прием продолжится после уборки и смены антуража.

Козлиный череп отправился в кладовую, а на смену ему пришла икона Матроны Московской и два солидных креста под старину. В комплекте к ним прилагалась книга в серебряном окладе и тонкие иерусалимские свечи.

Но перед тем, как пригласить клиенток, целительница сделала звонок на номер, которого не существовало. Однако этот факт не помешал соединению установиться.

Ответили сразу.

— Привет. Это я. Ну… в общем, кажется, все получилось.

— Кажется? — его голос был холоден.

— Получилось. Поверила она. Да я бы и сама поверила! Слушай, как ты это делаешь? Да ладно, не отвечай. Я понимаю — контора секреты не палит, — целительница засмеялась дребезжащим смехом, который репетировала почти также долго, как речь. — Я не знаю, зачем тебе это надо и не собираюсь задавать вопросы. Надеюсь, что ты исполнишь свою часть сделки.

— Конечно.

— Иначе, ты же понимаешь, что…

— Да.

Он отключился, не позволив договорить, но понял правильно. И хорошо: его сразу следовало поставить на место. Целительница глянула в зеркало, поправила прическу и, сделав правильное сочувствующее выражение лица, выключила свет.

— Прошу вас… не бойтесь… я хочу лишь помочь…

Рабочий день продолжился в обычном режиме.

Глава 5. Незваный гость

Неспокойно было моховой старухе. Сидела она денно и нощно в подвале, слушала, как бродит пиво, отфыркиваясь брызгами плесневыми, натирала жучиные панцири трупным воском да пела ведьмам. Ведьмы подпевали сиплыми голосами и скрипели пальцами, истончившимися в вековой сырости.