Старое русло - Ванюшин Василий (список книг .txt) 📗
— Папа, ты все понимаешь… Я хочу уехать. Мне очень тяжело.
— Ложись и отдыхай, — сказал Николай Викентьевич и подумал: «Не буду говорить ей о том, что рассказывал сейчас Жакуп. Хватит пока и того, что знает…»
Самое ценное
Алибек избегал встречи со Стольниковьм, не знал, хватит ли решимости посмотреть ему прямо в глаза. Он чувствовал, что теперь и объяснения с Линой напрасны: она не простит того, что он скрывал… И все же очень хотелось видеть ее.
Тенью прошел он в лагерь и забрался в палатку. Лег, уткнувшись лицом в плотную кошму, пахнущую потом, и долго лежал не шевелясь. Горькие раздумья занимали его.
Где сейчас Лина? Вероятно, с отцом. Она не выйдет из палатки. Как же повидать ее? Ведь она завтра уедет, непременно уедет.
Вечером возвратились рабочие. Они, казалось, не замечали Алибека, говорили о своем: им хотелось скорее кончить работу, уехать домой, к семьям, попариться в бане с хорошим веником.
Всегда бывает так: поначалу работа идет равномерно, привычно, нет лихорадочного стремления скорее кончить ее. Но вот явно обозначился конец, и тут уж не может быть желания оттянуть его проволочками, пустой тратой времени, а хочется быстрее завершить дело и облегченно вздохнуть.
Теперь почти совсем не попадались археологические находки, тем не менее весь намеченный участок раскопок нужно было вскрыть на полную глубину культурного слоя — так уж принято. Скорое возвращение из пустыни домой зависело прежде всего от самих рабочих.
Они говорили о доме, о женах, о детях и с неприязнью посматривали на неподвижно лежащего Алибека. По обрывкам фраз и усмешкам, Алибек догадывался, что рабочие знают о его любовной неудаче. В этом ничего удивительного не было: в лагере каждый человек на виду. Вероятно, они видели, как Лина бежала от него. Видели так же, как, виновато опустив голову, плелся Алибек за суровым стариком к древним развалинам. О чем был разговор, рабочие, конечно, не знали. Не видели, как Жакуп угрожал Алибеку: их скрывала полуразвалившаяся стена. Но, понятно, немало строилось всяких догадок и предположений, в основном они сводились к одному: Алибек потерпел неудачу, как и Купавин. А над неудачником в любви всегда посмеиваются — в глаза и за глаза.
Алибек слушал разговоры, притворившись спящим. Все чаще упоминалось имя инженера Купавина. Алибек не мог понять, почему? Ведь Купавин давно уехал, и о нем все забыли. Стало казаться, что землекопы говорят о Купавине, имея в виду его, Алибека.
Когда рабочие ушли ужинать, Алибек поднялся. В палатке было темно. Три месяца назад ужинали засветло, а теперь в это время совсем темно — осень!.. Три месяца, а сколько пережито!
Ужинать Алибек не пошел. Хотелось быть одному, уйти в пустыню, обдумать все, решить, что дальше делать.
Дул холодный ветер. Возле кухни — медный отсвет пламени, высоко взлетают и кружатся крупные искры: там слышится говор, иногда раскатывается смех. Алибек посмотрел в сторону профессорской палатки — темно, никакого движения. Он застегнул фуфайку и тихо побрел по руслу, минуя палатки, кухню, автомашины.
Что это за автомашина с высокой будкой вместо кузова? Такой не было в экспедиции. Ближе к берегу стояла небольшая палатка, раньше ее тоже не было. Неподалеку горел костер, вокруг него сидели четверо — широкоплечий пожилой мужчина в грубом плаще поверх фуфайки, женщина лет сорока, тоже тепло одетая, в пуховом платке, шофер — на нем зеленоватый в масляных пятнах бушлат, помятая шапка набок; четвертый… четвертый был Купавин.
«Вот почему землекопы говорили о Купавине! — догадался Алибек, — он снова приехал…»
У костра, видать, только что закончили чаепитие. Женщина и шофер убирали посуду. Мужчина в плаще и Купавин закуривали.
Мужчина в плаще, очевидно, был начальник облводхоза, он приехал довести до конца то, что так и не доделал Купавин, обследовавший сухое русло.
Алибеку не хотелось встречаться с Купавиным. Тот, конечно, знает уже все… «А-а, — скажет, — здравствуй, друг по несчастью!..»
А что ответишь?
Алибек шагнул в сторону от костра и опустился на песчаный холмик.
В пустыне было тихо и очень темно. Одиноким глазом светилось красное пятно костра. Иногда обгоревшие, обуглившиеся палки саксаула распадались, обваливались, вспыхивало легкое пламя, но скоро оно исчезало, и опять костер краснел воспаленным глазом.
Вспомнился Жакуп. Старик не хвастал и не преувеличивал свои заслуги, когда говорил, что помогал армии громить фашистов. Да, он не убил ни одного пса-гитлеровца, так же как не убил ни одного басмача — только водил по их следам отряд Стольникова. А сколько за свою жизнь вырастил Жакуп овец! И не сосчитать. Во время войны с фашистскими захватчиками он знал одно — больше вырастить овец. В чем воюет солдат? В шинели. А шинель сделана из шерсти. Зимой, когда очень холодно, солдату нужен полушубок, а он делается из овечьей шкуры, также и меховые жилеты. Солдату нужно и мясо. А овца — ведь это очень хорошее мясо. Тысячи и тысячи овец вырастил в степи за время войны Жакуп, его наградили медалью «За доблестный труд».
«Она бронзовая, — сказал старик, — но для меня она дороже всякого золота. Слышишь, Алибек! За что тебе сказал слово благодарности сам Бикентиш и в газете написал? То-то… А ты что надумал?».
Мигнул еще раз красный свет костра и потух совсем.
Алибек поднялся с песчаного холмика и пошел по руслу обратно.
Прощай, Алибек!
Отец разбудил Лину до восхода солнца. В палатке было сумрачно и холодно. Пробивался запах дыма, вероятно, от кухни. Доносился шум мотора автомашины, шофер со скрежетом передвигал рычаги — он выводил машину с места стоянки, чтобы потом без задержки двинуться в путь.
«Через полчаса меня здесь не будет, — думала Лина. — Грустными будут воспоминания о жизни в пустыне. Можно ли было предполагать, что все это со мной случится? Рассказали бы подруги о ком-нибудь, — посмеялась бы только… А ведь ничуть не смешно. Горько, грустно… Да, все течет, все изменяется… Я уже не та, что приехала сюда. А что ожидает меня впереди? Счастье? Не знаю, не верится. Знаю, что многое меняется, но одно во мне не изменится: я никогда не солгу себе и никогда не поступлю иначе».
Это твердое решение приободрило ее. Она встала, оделась, наскоро умылась, выпила из термоса приготовленный с вечера чай, взяла чемодан и пошла к машине.
Синеватое небо было чистым. На севере огромным пером белело узкое длинное облако. Песок был недвижим и холоден. В лагере стояла тишина, прерываемая изредка равномерным шумом мотора и сдержанными голосами — возле машины стояли отец и Григорий Петрович: они наперебой что-то советовали и наказывали шоферу.
«Он не выйдет, не посмеет выйти, — подумала Лина, убедившись, что Алибека нигде не видно. — Он понял, что я не шутила, когда убежала от него, и это к лучшему. Но почему нет покоя сердцу? Как все это получилось не похоже на то, о чем мечталось! Неужели не бывает чистого, до конца верного чувства? Как обидно и тяжело! Ведь я не обманывала себя, когда говорила, что люблю, и вот осталась в груди только горечь и обида».
Она подошла к машине и не стала долго задерживаться с прощальными разговорами. Отец велел передать матери, что он скоро приедет. Григорий Петрович просил позвонить на квартиру, что-то передать жене. Она кивала головой, рассеянно улыбалась и думала:
«Я ничего не понимаю, я все забуду!»
Она села в кабину, и машина тронулась. На берегу стояли два верблюда, они подняли головы и смотрели на машину. Лина узнала этих верблюдов: на одном из них ехала она, на другом Алибек. «Цветок пустыни!»— вспомнилось ей, и на сердце стало еще горше.
Машина шла по дну русла. Шофер не обращал внимания на Лину, и она была благодарна ему. Впереди был поворот, сейчас машина свернет, и лагерь скроется за берегом. Лина обернулась, чтобы в заднее окно кабины последний раз взглянуть на лагерь. Но в кузове стояли бочки и все заслоняли. Лина вздохнула, села поудобнее, приготовилась к длительному скучному путешествию.
