Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина (мир книг .TXT) 📗

Когда-то навершие его украшал фонарь, дававший свет скудный скупой. Но ныне лампочку разбили, и столб остался столбом.

Семен Семенович Баринов помнил это место хорошо, да и как забудешь, если шрам дергает, крутит, меняет руну за руной, и тени у подножия фонаря пляшут, отзываясь на знакомую кровь.

Из багажника машины Баринов достал козла. Животное было спутано по ногам, а морда увязана в сатиновую наволочку с цветочками так, что наружу выглядывали лишь уши и массивные желтые рога. Козел упрямо дергал головой, норовя зацепить обидчика, но Баринов держал крепко, умело.

До положенного срока оставалось прилично. Но Аллочка — дура дурой, а говорит метко — права. Нечего орать, делать надо.

Баринов положил козла на перекрестье и вернулся к машине. Коробка с ножом. Плошка. Кисть. Серая кость, обернутая волосяной нитью.

Костью он выводил на песке знаки, стараясь каждый вырисовывать с максимальной аккуратностью. И пусть работа была нетяжелой, но Баринов взмок. Он снял пиджак и галстук, расстегнул рубашку и закатал рукава по самые локти. Ботинки Семен Семенович оставил по-за кругом, сунув в левый мобилу, в правый — бумажник.

Последнее действо требовало опыта.

Баринов стянул наволочку с козлиной морды и, вцепившись в рога, надавил. Копыта пропахали асфальт, козел упал, поднялся и попытался ударить.

— Шалишь…

Нажим Семен Семенович усиливал постепенно, ломая пальцами жесткую оболочку рогов. И захрипев, козел сдался. Он задрал голову, шея напряглась, как и тонкая гортань в обрамлении артерий.

— Кровью плачу, слышишь? — Баринов сел на козла, зажимая узкое тело его коленями. Левой рукой перехватил рога, не давая вывернуть, а правой вытащил нож. Резал широко, зло, пытаясь открыть обе артерии с первого удара. В последний миг козел заорал совершенно по-человечьи, но крик захлебнулся в дымящем потоке.

Баринов держал. Смотрел. Багряные струи заливали землю, скрепляя дороги прочнее, чем держал их столб. И песок пил свежую кровь, и трещины асфальта норовили урвать свое. Знаки плыли на багрянце, как если бы были не выцарапаны костью, но нарисованы на этой ровнопокровной луже.

— Я зову тебя, — сказал Баринов, разжимая руку и колени. Козел повалился набок, и темный глаз его, смотревший на человека с укором и недопониманием, стал вдруг белым.

— Я зову тебя!

— Кого именно, — поинтересовались у Баринова.

Кошка сидела на столбе. И устроилась там с тем небрежным удобством, с которым умеют сидеть лишь кошки. Всеми четырьмя лапами она упиралась в остатки фонаря, а хвост обвивал металлическую его опору.

— Всегда надо уточнять, кого зовешь. А то мало ли… откликнутся, и сам не рад будешь.

— Здравствуй, Советница.

— И тебе здоровья, — отозвалась она, принюхиваясь.

— Спускайся, поговорим.

— А нам есть о чем говорить?

— Сама знаешь.

— Знаю. И понять не могу, чего же ты от меня услышать хочешь? — она вытянула лапу, нащупывая опору. Когти пробили металл. Спускалась Снот нарочито медленно, позволяя и любоваться, и удивляться чудесному своему умению.

— Я все ждала, когда же ты решишься. Прежде, духу в тебе побольше было, — сказала она, спрыгнув на кровь. — Но годы… стареешь… умирать скоро.

— Еще поживу.

— Поживешь. Двадцать лет? Сорок? Шестьдесят? Больше? Аун-конунг хотел долгой жизни и отдал Всеотцу собственного сына. Просил прожить столько, сколько было прожито. И Всеотец принял жертву. Шесть десятков лет прожил Аун-конунг. Но мало стало ему. Снова созвал он воронов. Снова бросил волкам кости того, в ком текла его кровь. И отозвался Всеотец. Пообещал, что если так страшится Аун-конунг смерти, то пусть платит за каждые десять лет жизни по сыну.

— Не заговаривай мне зубы.

— Жаден был конунг. Хитер Всеотец. И как принял седьмую жертву, так и отнялись у конунга ноги. Но еще сидел Аун на престоле, а рабы тот престол носили. Когда же пришел срок, отдали Всеотцу восьмую жертву. Еще десять лет прожил Аун-конунг, но лежал пластом, не властный над руками своими. Однако же мало было ему. Девятого отдал. И прожил отведенные десять лет беспомощным, как младенец. Ослеп. Оглох. Зубов лишился. Турью сосал из рога, который ему к груди привязывали. А потом все ж умер…

Кошка коснулась крови и облизала лапу.

— Зачем ты мне рассказываешь?

— Ну… он прожил мало, а ты еще меньше. Как знать, вдруг тебе однажды захочется продлить годы… или уже сейчас? Мы бы договорились.

— Вряд ли. Сына я не отдам.

— Почему?

— Потому… потому что он — мой сын!

— Любишь его? — она села у края лужи и посмотрела на Баринова с нежностью. — Любишь, да?

— Конечно.

— И я своих детей люблю. Любила бы… только вот мертвыми они рождаются. А если и живут, то день-два… даже ульдрино молоко не спасает. Слишком мало в Ниффльхейме жизни осталось, чтобы жизнь поддержать. Нынешним летом я выкормила найденыша, просто оттого, что невыносимо раз за разом терять.

— Но разве я виноват в твоих потерях?

— А разве нет?

— Ты сама тогда сказала, что у меня есть выбор! Я выбрал.

Он хотел остаться и трон Хель, прозрачный, сделанный не то из цельного алмаза, не то просто из глыбины льда, вовсе не выглядел страшным. Тогда в Семене не оставалось места страхам. Он просто выбрал.

— И убил моих детей, а теперь хочешь просить, чтобы я пожалела твоего.

— Значит, месть? — Баринов опустился на козлиную тушу, которая воняла и влекла вонью сине-зеленых мясных мух. — Ты забрала его, чтобы причинить боль мне?

— Я приходила в твой дом. Я смотрела, как твой сын растет. Твоей женщины не было рядом. И тебя не было рядом. А те, кто был, не слишком-то хорошо выполняли свою работу. И я могла бы спуститься в его колыбель и лечь на лицо. Я могла бы перегрызть ему горло. Или привести маленький народец. Ильветте любят шутить. Как бы тебе понравилось обнаружить в кроватке тролля? Но разве сделала я хоть что-то?

— Тогда почему?

— Потому, что я хочу жить.

— Как тот параличный конунг?

— Я уже как он, — Советница как и прежде, не избегала разговоров. — Но у меня еще есть надежда.

Баринов потер переносицу, думая, что делать дальше. Козлиная кровь начала сворачиваться, и темные трещины асфальта пролегали на ней причудливым рисунком.

— Хорошо. Я должен был. И сделаю. Верни Шурку, и я все сделаю. Теперь ведь лучше? Я не боюсь. Я взрослее, сильнее…

— Больше, — ответила кошка. — Ты слишком тяжел. И слишком увяз в этом мире. Моих сил не хватит.

— А если… если я принесу другую жертву?

— Коня? Быка? Человека? О, я смотрю, с тебя станется… чужая кровь мне бы пригодилась. Но и великая жертва Упсалы не согреет Хвергельмир. А собственных моих силенок на тебя не хватит.

— И что мне делать?!

— Ждать.

— Сколько еще?

Баринов знал ответ, и Советница знала про его знание, а потому сказала:

— Если и вправду хочешь помочь, то приглядывай за Вершининым, да и за другими… Варг хитер.

Она повернулась к столбу и одним прыжком оказалась на его вершине.

— Погоди! — Баринов и сам вскочил. — У них хотя бы будет выбор?

— Нет, — ответила Советница и исчезла, оставив человека наедине с козлиной тушей, кровью и неразрешенными вопросами.

Глава 9. Предопределенность

В этом сне Инголф шел по снегу. Снег был глубоким. Острая кромка наста полосовала подушечки лап, а шерсть меж пальцами смерзалась. Каждый шаг причинял боль, но Инголф шел.

Он был один. Ветер скользил против шерсти, вбивая в кожу льдины-иголки.

Скулило море. Изредка оно решалось поднять голову, но тотчас пряталось за серой пеной.

— Ди, ди, ди… — кричала чайка, понукая.

Ее запах, как и все прочие, не мешал, потому что теперь Инголф не только чуял, но и видел цепочку крупных волчьих следов. Огромные лапы зверя проломили наст, но проломы уже успели затянуться свежим льдом, как рана затягивается пленкой сукровицы. И кожа снежной пороши почти скрыла их.