Шесть серых гусей - Кулонж Анри (книги регистрация онлайн бесплатно TXT) 📗
Она подавила зевок и внезапно, как уставшая козочка, вытянулась на сероватом пыльном пуху рядом со связкой палаточных кольев.
— Раз ты не хочешь идти в каноэ, я немного посоплю носом, — объяснила она, даже не пытаясь уложить его рядом с собой. — Я так мало спала ночью… У нас ведь еще есть время? Как у всех военных, у тебя должен быть будильник в голове, ты меня разбудишь…
Он не успел ответить, как она заснула, завернувшись в шкуру, словно обнимая плюшевого мишку. Он нежно погладил ее по голове, а она в ответ заурчала, как довольный зверек. Потом вздохнула, словно уже видела сон. Ее радостное и спокойное лицо плыло, как светлячок, над этим скопищем застывших предметов, которые, казалось, были насквозь пропитаны безмолвием Арктики. Он тоже лег на какую-то циновку, закрыл глаза и постарался заснуть хотя бы на несколько минут. На сероватой поверхности оконного стекла играл неясный отблеск лампы, и слова, написанные Мэри Шелли, кружились перед его мысленным взором подобно извилистой погребальной процессии. «Несчастный младенец умер…» УМЕР. Он поднялся и посмотрел на Домитиллу. Она повернулась на бок, и за копной ее темных волос он не мог видеть ее лица. Долго-долго смотрел он на нее. Как объяснить ей, что между ними никогда ничего не может быть? Каждая проведенная рядом с ней минута, каждый намек на семейное счастье, каждая мечта о будущем, в котором она обещала подчиниться всем его желаниям и планам, только убеждали его в собственной правоте. А как бы он представил ее Полу? Как бы друг посмотрел на него? Может, сейчас он совершает самую большую ошибку в своей жизни. Найдет ли он когда-нибудь другую женщину, готовую спасти от неминуемой смерти и отдаться ему с таким пылом и восторгом? А если найдет, будет ли она хоть на четверть так же красива, будет ли ее грудь хоть на одну десятую часть так полна и великолепна? Но почему случилось, что она, сама того не ведая, принесла человеку, которого решила полюбить, письмо, содержание которого причинило ему невыносимую боль? Она не подозревала — откуда она могла знать? — как подействуют на него эти несколько слов. Девушка перевернулась на спину, и он подумал, что не уверен, что она понравилась бы Шелли. «Пусть ее вымоют в ванне или фонтане, причешут, надушат, выщиплют лишние волосы, сделают маникюр, — приказал бы он. — Пусть она предстанет передо мной нимфой на ложе из мха, а не дикой лесной дриадой». Домитилла захрапела. Господи, да она разбудила бы весь Оксфордшир! Все эти мирные и живописные окрестности Оксфорда, тянущиеся вдоль реки, и саму реку, светлую или черную в зависимости от погоды, медленную реку… стоячую воду…
«…Почему, ну почему я выбрал окрестности Уоллингфорда, где ни разу не был? Почему? Было столько других мест, где я знал каждую травинку на берегу. Может быть, хотелось разнообразия, может, надоели луга вокруг Эбингдона и прилегавшие к ним рощи, где каждое воскресенье после полудня появлялось столько клетчатых скатертей и корзин для пикников, что исчезало ощущение того, что ты находишься за городом. По воскресеньям, с тех пор, как Джером К. Джером написал свой проклятый роман и кататься по Темзе на лодках вошло в моду, все приезжали туда семьями из Оксфорда, Нортхэмптона и Лондона целыми поездами! Уоллингфорд, где было хуже с транспортом, притягивал гораздо меньше народа, а берега там внушали доверие; сразу после постройки шлюза их укрепили, и ниже Бэзилдон-парка поверху шла дорога, с которой все время было видно реку. Пологие холмы, на которых паслись белые козочки, были живописны и кокетливы и, словно драгоценная рама, обрамляли извивы реки, по которой плыли длинные узкие лодки, раскрашенные в яркие цвета. „Игрушки!“ — радостно закричала Элис, показывая на них ручкой. Игрушки. Несмотря на то что утренний туман все еще окутывал вокзал в Оксфорде — вокзал на Хайуэйк-стрит, тот, с которого мы всегда ездили за город, — Одри процитировала народную примету, которую я помню до сих пор: „Серый туман на рассвете предвещает теплый день“.
В поезде мы пели, Одри, Элис и я. Мы продолжали петь и тогда, когда паровозик остановился и мы пошли по июньской жаре к рощице, за которой, если верить карте, должна была находиться река. Я нес ивовую корзину. Элис отказалась садиться в коляску и топала между нами. Реки видно не было, но мы слышали плеск воды, разговоры гребцов и хлопанье крыльев птиц. «Кажется, здесь болотце, не обозначенное на карте», — сказала вдруг Одри. Я и сам только что почувствовал, что земля под ногами стала пористой, как губка, и взял Элис за руку. Одри везла коляску и отстала от нас шагов на тридцать. Она окликнула меня, казалось, ей хотелось повернуть назад, но сквозь деревья уже поблескивала вода, и я помню, как сказал ей: «Присмотри за малышкой, я пойду проверю, сможем ли мы устроить пикник на берегу». Я отпустил ручку девочки и спустился к воде. Течения почти не было, что совершенно нормально ниже шлюза. Я нашел симпатичное местечко под кустами беспорядочно разросшегося орешника, с облегчением поставил тяжелую корзину и начал раскладывать на траве ее содержимое с чувством приятной свободы, которое испытываешь июньским утром в живописном месте, словно сошедшем с картин Гейнсборо. Я не видел Одри, но слышал, как она спросила меня из-за деревьев, взял ли я соус для салата. Вскоре она появилась, на ходу разворачивая скатерть, которую везла на коляске.
— Мне жаль, что я забыла соус, — сказала она мне. — Но после того, как в прошлый раз Элис его пролила…
Может быть, меня удивила ее беспечность? Но вдруг я крикнул:
— А где наша малышка?
Одри бросилась ко мне:
— Она сказала: «Я пойду с папой!»
Я никогда не забуду лица Одри. Она побелела как простыня. Ребенка нигде не было видно. Мы звали изо всех сил — я до сих пор слышу голос Одри, сдавленный тревогой, — и бегали в траве по лугу. Потом вернулись назад по той тропинке, где заметили воду. И только тогда я с ужасом понял, что мы шли вдоль маленького болотца, которое можно было обнаружить только по пучкам тростника да редким пузырькам, поднимавшимся со дна зеленоватых луж. Из-за высокой травы выглядывала старая полузатонувшая лодка. «Элис! Элис! — звали мы. — Элис, прошу тебя…» На берегу тоже не было никаких следов. Тогда-то я наконец понял, что означают слова «ломать руки». Наша тревога передалась и природе, даже птицы смолкли. Пассажиры одной из лодок радостно махали нам; они, должно быть, приняли нас за сумасшедших, бегавших вокруг того, что было для них просто болотцем… Потом из Уоллингфорда прибыли пожарные в огромных резиновых сапогах, вызванные пассажирами другой лодки, до которых нам удалось докричаться. Вода не доходила им даже до колен, и это придало мне сил, но Одри отнимала у меня последние крохи надежды. Она цеплялась за мужчин и кричала: «Она была здесь, она была с нами!» Один из пожарных раздраженно ответил: «Да, миссис, так это и бывает. Всегда есть минута до того, как…»»
Раздался пронзительный крик, отозвавшийся эхом, как в подземном лабиринте. Он знал, что это за крик.
Он проснулся весь в поту: да, он слышал этот крик раньше. Так резко и надрывно кричала Одри, не желавшая понять и принять то, что произошло. Крик перешел в долгий отчаянный стон, который пытались унять констебли, пока он сидел под деревом, не находя в себе сил даже плакать. Элис нашли гораздо позже, лежащей на животе под двумя футами воды, с ряской в белокурых волосах. Тогда, прежде чем сообщить об этом Одри, приехавший на место врач дал ей сильное успокоительное.
Воспоминания ожили в нем с такой силой, что заболела грудь, словно его пронзил моржовый клык, висевший над ним на стене. В нескольких шагах от него спала Домитилла, свернувшись калачиком, как охотничья собака. Она перестала храпеть, но теперь бессвязно и неразборчиво бормотала что-то. Удивительно, какое количество тонких и разнообразных звуков издавала она во сне, словно спрятавшаяся в норе лисица. Он долго лежал неподвижно, слушая, как она спит, и никак не мог избавиться от ощущения, что стоит на краю пропасти своего кошмара, словно у коварной поверхности зеленой воды, поглотившей его «несчастного ребенка». Он так часто вспоминал эту сцену, что она казалась ему ближе, чем все их вчерашние странные приключения. «Несчастный ребенок умер» — эти слова причиняли ему невыносимую боль. Почему он отпустил тогда ее руку? Теперь ей было бы семь лет. Он писал бы ей письма, он стремился бы увидеться с ней, это была бы цель, ради которой он стремился бы в Рим… К горлу подступили рыдания. Домитилла перевернулась на другой бок, не догадываясь о том, какие страдания, сама того не ведая, доставила ему. У нее были слегка припухшие губы, как у тех, кто слишком долго сосал палец, а на чистом лице играла слабая нежная улыбка. Ее грудь тихо вздымалась. «Она захочет детей, — думал Ларри, — это точно, у нее грудь словно создана для того, чтобы кормить малышей, а я, после того что случилось с Элис, не могу сделать ей ребенка; но она будет брать меня измором, превратится в воплощенную нежность, соблазном и упорством начнет добиваться своего… Я стану ее добычей: сначала меня очаруют, потом задушат и свяжут. Она обовьется вокруг меня как плющ… Да и нет нужды прятаться за этими сравнениями: я ее не люблю, вот и все. Бесполезно принимать за любовь любопытство, двигавшее мною, желание узнать, похожа ли она на видение, явившееся мне в полумраке пустой прихожей… Мне надо порвать с ней, немедленно, не дожидаясь, пока она проснется. Необходимо выскользнуть из этого хаоса и бежать, бежать, ни о чем не думая и ни о чем не сожалея. Не сожалея».
