В исключительных обстоятельствах 1979 - Воробьев Борис Никитович (лучшие книги читать онлайн бесплатно txt) 📗
Возвращается Нина, и платок у нее снова повязан косо, закрывая левую щеку. По нашему настоянию Нина уходит греться. Спрашиваю у Куликова:
— Наша директриса не бывшая монашка? Очень уж странная у нее манера кутаться в платок.
— Она комсомолка! — отвечает Александр Лукич. — А на щеке у нее багровый шрам от казачьей нагайки. Она прячет левую сторону лица от нескромных взглядов.
Темнеет. Мы подбираем под окнами остатки снега, а ключа все нет. Из дома выходят тетя Клава и Нина, я помогаю им складывать дрова. Куликов же все ходит под окнами, ковыряя мерзлую землю. Поленница сложена, женщины уходят в гостиницу. И тогда Куликов находит ключ. Он закатился в щель фундамента, в стороне от окна номера, который занимал Яковлев. К ключу привязана маленькая деревянная дощечка — бирка с номером комнаты. Эту бирку Куликов и увидел. Из форточки ключ попасть сюда не мог. Его забросили под окна со двора. Очищая ключ от снега, Куликов говорит:
— Набросай план местности. Будем писать акт. Нужно ткнуть его носом в то место, где лежал ключ.
— Кого, Александр Лукич?
— Видишь ли, при отбытии Яковлева на тот свет в номере присутствовал кто-то. Этот человек зашел к Яковлеву, как только все ушли из гостиницы, и стоял у стола, когда раздался выстрел. Затем он открыл форточку, и вышел из номера, закрыв дверь на ключ. Во дворе он бросил ключ под окно — все будут думать, что сделал это сам Яковлев. Но человек спешил — ведь в сарае была тетя Клава, и ключ упал не под окно, а в сторону.
— Кто же это был, Александр Лукич?
— Подумай сам. Мог ли в гостиницу зайти посторонний и как раз в то время, когда в коридоре никого нет?
— Едва ли,..
— Я тоже так думаю. Зашел к Яковлеву тот, кто живет в гостинице и через полуоткрытую дверь слышит все шаги в коридоре, каждый стук входной двери. Во-вторых, зайти мог только хороший знакомый Яковлева. Согласен? А таких в гостинице живет двое: командир взвода карбата Барышев и... начальник штаба батальона Войцеховский.
— Но какой же зверь мог спокойно смотреть, как его товарищ пускает себе пулю в лоб?!
— Тише! — успокаивает меня Куликов. — Надевай шинель, идем в гостиницу. Сегодня у нас будет встреча со старым миром.
8. «ГУСАРЫ УДАЧИ»
— Тебе ничего не говорят две цифры: семь и три? — спрашивает Куликов.
Нина нас поместила в том номере, где жил Яковлев. Когда надо что-либо вспомнить, лучше всего осматриваться вокруг. Какой-нибудь предмет вызовет нужные ассоциации. Семь и три? Слева, у стены, — деревянная кровать. Тетя Клава сказала, что в последнюю ночь Виктор не ложился: постель была не смята. У окна стоит большой фикус, и, чтобы дотянуться до форточки, надо отстранить ветки. Форточка перекосилась и до конца не открывается: ключ можно бросить только вниз или влево от окна. А ключ лежал справа! Посередине комнаты стоит круглый стол, на нем лампа с зеленым абажуром. Семь и три... Возле стола два мягких кресла. В том, что слева, сидел Яковлев. Правая рука повисла, выронив на коврик наган. А в револьвере... Вспомнил!
— Вместо семи патронов Яковлев почему-то зарядил три!
— Верно. К тому же патроны были вставлены не подряд, а разбросаны по барабану, — говорит Куликов. — Я это узнал в цейхгаузе карбата. Четыре гнезда пустых, а в трех — патроны. Яковлев крутанул барабан и, не глядя, приставил дуло к виску. Могла выпасть и удача... Помнишь, строчку из его последнего письма? «Пожелайте мне удачи»!
— Дурацкая игра со смертью! Зачем?
— Скоро узнаешь. Садись на диван и приготовься писать протокол допроса бывшего корнета лейб-гвардии Павловского гусарского полка Анатолия Аверьяновича Войцеховского.
В дверь номера стучат. Куликов встает.
— Войдите!
Войцеховский держится уверенно. Он в парадной форме: на гимнастерке галуны и нашивки, синие брюки с алым кантом, высокие сапоги со шпорами. На широком ремне какие-то цепочки и украшения, в новой блестящей кобуре — небольшой пистолет. В Красной Армии немало бывших царских офицеров, отдавших все свои знания Советской власти. Но среди старого офицерства много наших врагов. Я знаю по делам в трибунале, сколько в каждом белогвардейском заговоре участвует кадровых военных. Каков же этот бывший гусар, а ныне начальник штаба караульного батальона?
На листочке бумаги я хочу набросать словесный портрет Войцеховского, но после общего описания, вроде того, что «рост высокий», «брюнет», «нос прямой», никак не могу найти характерных особенностей, отличающих этого человека от других.
А Куликов тем временем расспрашивает Войцеховского о распорядке дня в батальоне, об объектах охраны, военной учебе. Войцеховский отвечает спокойно, обдумывая каждую фразу.
— Вас не беспокоит длительное отсутствие комиссара батальона? — спрашивает Куликов. — Ведь срывается политическое воспитание бойцов.
— Хочу напомнить, — улыбается Войцеховский, — что я отвечаю только за военную подготовку батальона.
— А вы уверены, что ценность бойца может быть высокой и без политической подготовки? — замечает Куликов. — Ведь даже в царской армии вы поручали своему фельдфебелю проводить своеобразный политчас, так называемый «урок словесности».
— От забот по политвоспитанию прошу меня освободить, — холодно отвечает Войцеховский. — В Красной Армии есть институт комиссаров.
— А со временем у нас будет единоначалие! — возражает Куликов. — Как вы готовите командиров к этой высокой миссии?
Демонстративно встаю и бросаю карандаш. Зачем записывать все эти рассуждения?
— Планы в штабе батальона, — сухо бросает Войцеховский. — Прошу завтра зайти, я их вручу.
— Но разработанный вами «кодекс чести» командира, наверное, у вас с собой? — тихо говорит Куликов.
Наступает тишина. Войцеховский выпрямился в кресле и смотрит в сторону.
— Кодекс — это слишком громко сказано, — через минуту выдавливает он. — А некоторые правила поведения командиров — наше внутреннее дело.
— Нет, почему же, — возражает Куликов, — поступки командиров — пример для красноармейцев. Командиры у нас не обособленная каста, как было в царской армии.
— Странно, что беседы в батальоне среди узкого круга лиц получили широкую огласку, — говорит Войцеховский.
— Придется вам рассказать об этих беседах, — жестко бросает Куликов.
— Что ж... — пожимает плечами Войцеховский. — Кое-какие заметки находятся у меня в номере. Разрешите принести?
— Прошу вас, Анатолий Аверьянович! — отвечает Куликов.
Звеня шпорами, Войцеховский уходит. В коридоре гулко звучат его шаги.
— Этот тип пытался привить нашим красным командирам гусарские замашки, — говорит Куликов. — Выйди в коридор покурить. Как бы он не увильнул от неприятного разговора.
Греясь у печки, закуриваю.
Войцеховский выходит из своего номера, сворачивает в другой коридор. Наш дом похож на две длинные коробочки, под прямым углом приставленные друг к другу. Куда же пошел начштаба? Но волноваться не надо: выход из гостиницы только один, а в окно зимой не вылезешь.
Тетя Клава идет закрывать печи. Подойдя ко мне, шепчет:
— Возьмите этого офицера в оборот! Гонору у него много.
Звенят шпоры. Войцеховский, продефилировав по коридорам, возвращается в наш номер.
— Сумку со своим блокнотом я не нашел. Наверное, оставил в штабе, — спокойно говорит он, усаживаясь в кресле.
— Я был уверен в этом, — произносит Куликов. — А вот скажите, вы окончили Павловское юнкерское училище?
— Я этого не скрываю, — огрызается Войцеховский.
— Насколько я помню, Павловское училище готовило офицеров для императорской гвардии. Был в училище «кодекс чести» павловца, предписывающий оскорбления смывать только кровью. Были посвящения в «гусары смерти» тех, кто остался жив после дуэли.
— Завидная осведомленность... — замечает с иронией Войцеховский, а лицо его начинает медленно бледнеть, и вот дрогнули губы.
— Большевики изучали своих врагов, — спокойно говорит Куликов. — И как видите, знания эти пригодились. Ведь «гусары смерти» появились и в Надеждинском караульном батальоне. Странно, правда?
