Золото ( издание 1968 г.) - Полевой Борис Николаевич (электронная книга .TXT) 📗
Оставшись один, Кузьмич мрачно вздохнул: «Что за притча? Мальчишку вон откуда-то знает. Чудеса! — Он присел было около девочки, попытался поиграть с собакой, но взгляд у него был рассеянный, тревожный. — Велено ждать, даже в землянку командир не позвал. Видать, Николай уже настукал. Тоже друг называется!»
— Дяденька Кузьмич! Дяденька Кузьмич же! — трясла его за плечо девочка. — Дяденька Кузьмич, скажи Юлочке — у Дамки детки есть?
— Были, маленькая, были.
— А где они, дяденька Кузьмич? Ты слышишь, Юлочка спрашивает: где у Дамки детки? Дядя же!
— Не знаю, Юлочка, не знаю. Чего не знаю, того не знаю.
— Их фашисты убили, да?… Чего ты молчишь?
Погруженный в невеселые размышления, Кузьмич не заметил, как к нему подошел стройный щеголеватый партизан с густой каракулевой бородкой, тот самый, что останавливал их на внутреннем посту. Это был Мирко Черный, старый его знакомец, из своих, деповских. Он тяжело дышал, коричневатые белки глаз возбужденно сверкали, ноздри тонкого с горбинкой носа вздрагивали.
— Где эти, что вы привели? — спросил он, с трудом переводя дыхание.
— У командира на допросе, — хмуро отозвался Кузьмич.
— Кто они? Эта маленькая — кто?
— Я почем знаю! В лесу их задержали, подозрительного поведения. А ты что про них знаешь?
Но Мирко не ответил. Он уже бежал во весь дух к командирской землянке.
Видел Кузьмич, как он, резко жестикулируя, должно быть бранился у входа с часовым, не пускавшим его внутрь. «И этот точно взбесился!» — покачал головой Кузьмич.
Наконец показался Николай. Уже издали, по широченной улыбке на лице друга, старик понял, что доброго ему ждать нечего.
— Знаешь, кто они? — спросил Николай торжественно.
— А кто б ни были, какое мне дело! В этом пусть начальство разбирается, — ответил старик, продолжая играть с собакой. — Мое дело петушиное: прокричал, а там хоть и не рассветай.
— Они же — героини!
Понимая, что попал впросак, что ему может и не поздоровиться, Кузьмич с надеждой покосился своим единственным глазом на друга, который, как ему казалось, в эту минуту даже весь светился от радости.
— А обо мне они… того… командиру не говорили?
— А как же, в первую очередь. Как ты их там называл, как на них с автоматом лез, всё… Но это чепуха, они смеются. Главное, знаешь, кто они оказались?
Николай вдруг схватил старика, закружил его по поляне, а за ними закружились Юлочка и Дамка, захлебывающаяся веселым лаем.
— Пусти, вовсе с ума спятил! — отбивался Кузьмич.
И когда наконец Николай оставил его в покое, старик сердито плюнул:
— «Чепуха»! Вам всё чепуха, а Кузьмич всегда в ответе… Ясно и определенно, профессия у меня такая — стрелочник. Стрелочник всегда во всем виноват.
12
Первое знакомство с партизанским лагерем удивило и даже немного разочаровало Мусю. Еще с пионерских лет самое слово «партизан» было окружено для нее романтическим ореолом. Двигаясь по оккупированной земле, девушка постоянно слышала от случайных попутчиков рассказы о партизанских делах, порой звучавшие как легенды, то и дело натыкалась на следы боевой работы лесных воинов, и незаметно для себя она создала в своем воображении образ партизана Великой Отечественной войны, в котором странно сочетались и гусарская лихость охотников Дениса Давыдова, и удалая отвага фадеевского Метелицы, и таежная, мрачноватая мощь партизан из книг Всеволода Иванова.
Даже после того, как Николай сказал, кто они, девушка не вполне поверила, что этот увалень и его одноглазый товарищ — действительно партизаны.
Но особенно удивил Мусю партизанский командир, к которому они были приведены. Она ожидала увидеть перед собой увешанного оружием бородача, услышать от него необычные воинственные слова и, спускаясь в командирскую землянку, сама готовилась отвечать ему в том же духе. А тут с наспех сколоченных нар, застланных зеленым брезентом и, по-видимому, служивших и койкой и скамьей, навстречу им быстро поднялся невысокий рыжеватый человек с бледным веснушчатым лицом болезненного оттенка, с красноватыми усиками, подстриженными коротко, щеточкой. Одет он был в полувоенный костюм из синего шевиота. Кобура с револьвером на ремне висела у него подле живота как-то совсем по-штатски. Старая ватная куртка с железнодорожными петлицами, наброшенная на плечи, завершала будничность его облика.
Но карие глаза, смотревшие открыто, прямо и строго, две глубокие складки, пересекавшие худые щеки, да плотно сжатые тонкие бледные губы обнаруживали в этом человеке твердую волю, а уважение, с которым обращались к нему окружающие, говорило о том, что это все-таки настоящий командир, что его слушаются и, вероятно, даже побаиваются.
— Ну что ж, гражданки, садитесь, рассказывайте, кто вы и что вы. Вы ведь, мне передавали, хотели говорить с партизанским командиром. Вот я таковой и есть, — сказал он резким тенором и указал подругам на грубо сколоченную скамью, вкопанную в землю перед столом.
Все это он произнес совсем по-домашнему, даже покашливая в кулак, и все красивые, возвышенные слова, которые Муся по дороге заготовила для этого разговора, сразу вылетели у нее из головы.
Карие глаза командира спокойно, без любопытства, но внимательно изучали женщин, под усами у него таилась задорная усмешинка. Это не смутило Мусю. Она уселась поудобней, положила локти на стол; напряженная настороженность, с которой она спускалась в землянку, теперь исчезла. Как тогда, в колхозном лагере в Коровьем овраге, она всем своим существом почувствовала, что снова переступила невидимую границу чужого, злого, непонятного мира и вновь очутилась в привычном, своем.
— Что ж о себе говорить? Мы сейчас в таких местах, где ни слову, ни документам верить нельзя, — устало ответила Матрена Никитична, преодолевая тягучую зевоту. — Тут только делам верят.
Она неторопливо развязала свою торбу, вынула из нее холщовый мешок поменьше, весь облепленный отсыревшей рожью, и, тоже развязав, приподняла и перевернула его вверх дном. На стол сверкающей гремучей волной хлынули золото и драгоценные камни. Худое лицо командира как-то сразу застыло, отразив удивление и озадаченность.
— Богато! — сказал он помолчав. — Чье? Куда несете?
— Она расскажет. Расскажи им, Машенька…
Матрена Никитична, зевнув, потянулась. Муся с удивлением косилась на подругу. Что-то странное произошло с женщиной, которая всю дорогу была для нее образцом неутомимости. Она вся обмякла, ссутулилась, сидела вялая, покачиваясь.
Командир, подперев маленькими кулачками свое худощавое лицо, внимательно смотрел на девушку.
Волнуясь и сбиваясь, Муся начала рассказывать свою историю с того момента, как она случайно осталась в оккупированном городе. Опасаясь, что этот неразговорчивый, строгий человек не поймет или, еще хуже, не поверит ей, девушка углубилась в подробности, запуталась в них и никак не могла приблизиться к самому главному. Командир терпеливо слушал, рассеянно перебирая драгоценные безделушки. Иногда он переглядывался с людьми, толпившимися в землянке.
— Стойте! — вдруг перебил он Мусю, словно что-то вспомнив. — Как называется город, откуда вы шли?
Девушка сказала. Вокруг глаз командира сложились лучики хитрых морщинок. Теперь глаза его светились уже весело и ласково.
— Адъютант, — тихо приказал он, — найдите и позовите Черного.
Один из партизан, с выправкой кадрового военного, вскочил, сделал налево кругом и, резко скрипя новенькими сапогами, вышел из землянки. Прищурясь, командир в упор взглянул на Мусю:
— А где старик, что вместе с вами принял эти ценности у железнодорожников?
Девушка вздрогнула. Что он — волшебник, что ли, этот рыжеватый человек? Откуда он может знать о Митрофане Ильиче, о железнодорожниках? Ведь в своем рассказе она так и не дошла до их появления в банке.
— Он умер, — тихо произнесла девушка, опуская глаза под взглядом командира. — А вы откуда о нем знаете?
Вернулся франтоватый адъютант в скрипучих сапогах, с острыми картинными, словно прилепленными, бачками. За ним шел тот самый партизан с черной курчавой бородкой, что так пристально и удивленно рассматривал Мусю, когда подруги проходили пост внутреннего секрета.
