В исключительных обстоятельствах 1979 - Воробьев Борис Никитович (лучшие книги читать онлайн бесплатно txt) 📗
И он перевёл разговор на другую тему:
– У вас, в Хабаровске, тоже такой мороз, как здесь?
– Нет, у нас теплей. Но у нас ветер и туманы. Осенью бывает плохо: туман такой густой, что ничего не видно. Здесь я мёрзну ужасно, у меня сейчас пальцы, как лёд.
– Я их согрею, – сказал Матвеев решительно.
Он взял её руки, прижал к губам и стал согревать их дыханием. Она не отнимала их у него. Тогда он быстро нагнулся и поцеловал её в холодные губы.
Она слабо вскрикнула.
– Можешь меня ударить, – сказал он, тяжело дыша. – Я не буду отвёртываться…
– Не знаю, как это получилось, – говорил он Безайсу, – точно меня кто-то толкнул.
Она молчала, ожидая, что он опять поцелует её. Но у него не хватало духа. Он переступил с ноги на ногу.
– Ты думаешь, что это очень хорошо? – спросила она.
– Это не плохо, – ответил он, робко ёжась, – совсем не плохо. Мне ещё хочется.
Она не испугалась и не рассердилась, в её глазах дрожали любопытство и смех.
– Ты будешь говорить, что ты меня любишь?
– Да, – ответил он. – Я тебя очень люблю – больше всего. Ты мне важнее всего на свете…
Но он всегда был немного педантом.
– Кроме партии, – добавил он добросовестно.
Она засмеялась.
– Я не верю этому. Так никогда не бывает. Нельзя влюбляться с первого взгляда, а если можно, то этого надо избегать. Самое важное в жизни – это сначала работа, потом еда, потом отдых и, наконец, любовь. Без первых трех вещей жить нельзя, а без твоих поцелуев я могла бы обойтись.
– А я не мог бы.
– Но ведь до прошлого вечера ты даже не видел меня. Как же ты обходился?
– Ну, что ж из этого? Если б я увидел тебя позавчера, я тогда и влюбился бы.
– Правда?
– Честное слово.
Дверь открылась. Вышла группа девушек, смеясь и переговариваясь. Они спустились с крыльца и пошли, оглядываясь на Матвеева.
– Слушай, – сказал он, нагнувшись вперёд, – я скажу все сразу. Давай покончим с этим. Через неделю я еду в Хабаровск, а оттуда на юг, в Приморье. Едем вместе.
Она смотрела на него, и звёздный свет отражался в её глазах.
– Милая, поедем. Я не буду тебя обманывать, – конечно, я уеду и без тебя. Но я буду очень счастлив, если ты согласишься. Может быть, это не самое важное, но для меня это очень важно.
Он схватил её за плечи и встряхнул так, что голова её откинулась назад. Она молчала. Тогда он прижал её к себе и несколько раз, не разбирая, поцеловал в лицо и в пушистую беличью шапку.
– Но ты совсем не знаешь меня, – прошептала она.
Он добрался до её шеи, и тёплая кожа мягко поддавалась его губам.
– Чепуха, – сказал он взволнованно. – Мы ещё увидим хорошее время. Это почему пуговица тут?
– Ты знаешь – я не девушка, – сказала она ещё тише.
– Мне это всё равно, – ответил он.
Но, рассказывая Безайсу, он пропустил все это. Он не придавал большого значения таким вещам, но думал, что лучше не болтать о них.
Потом они ходили всю ночь по морозным, звонким улицам и целовались. Он ощущал, как бьётся её сердце у него под рукой, и чувствовал себя способным на отчаянные вещи. Он был так полон счастья, что сначала отвечал ей невпопад. А она говорила о их будущей жизни, о любви, о работе. Он кивал головой и соглашался со всем.
Ждать Матвеева она не могла. У неё был уже взят билет, и знакомый комиссар обещал довезти её до самого Хабаровска.
– Это необходимо, – сказала она, когда Матвеев начал просить её ехать вместе, и он замолчал, почувствовав, что лучше не спорить. Было решено, что Матвеев встретит её в Хабаровске, и оттуда они поедут дальше, в Приморье.
– Институт подождёт, – сказала она смеясь.
Потом они заговорили о Москве, о том, как хорошо будет приехать туда, когда кончатся фронты, чтобы вместе учиться, ходить в театры и готовить обед на примусе.
– Если б можно было, – сказала она, – я бы хотела жить на разных квартирах. Так мы никогда не надоели бы друг другу. Я приходила бы к тебе, ты ко мне. Правда?
– По-моему, это было бы отлично, – ответил он, искренне стараясь поверить в это.
Было плохо только одно, но тут был виноват он сам. У него никак не выходили нежные слова, – он не умел их выговаривать. Он называл её дорогой и милой, но это были суконные, пресные слова, которыми можно назвать даже кошку. Несколько раз он порывался сказать какое-нибудь глупое слово – ну, пусть даже «сердечко» или «солнышко», но ничего не выходило. Он боялся, что это будет смешно.
Было темно, и потухали фонари, когда они снова остановились у её дверей.
– Ну, прощай, – сказала она, отворяя дверь. – Очень поздно, скоро рассвет. Ты не забудешь адреса в Хабаровске? Приходи завтра вечером ещё, – я буду ждать.
– До свидания, дорогая. Но ты забыла сказать мне об одной мелочи.
– О чем?
– Ты не помнишь?
– Нет, я даже не знаю.
– Что ты меня любишь. Ты так и не сказала мне этого.
Она прижалась к нему.
– Очень люблю. Ты доволен?
– Да. Ну, покойной ночи, моя…
Он запнулся.
– Моя дорогая, – сказал он, сердясь на себя.
Безайс и романтика
Амурская дорога построена сравнительно недавно. Раньше, когда дороги не было, от Читы до Хабаровска зимой ездили на лошадях, летом по Амуру ходили старые, с высокой трубой и кормовым колесом пароходы, вспугивая в прибрежных камышах бесчисленные стаи уток. В тайге бурно цвёл терпкий лесной виноград, дикие пчелы гудели над дуплистыми деревьями и по прелой хвое мягко ходили громадные седые лоси. Осенью по Амуру густой стеной шла кета метать икру, и река кишела громадными рыбами. По берегу старатели воровски промывали золото, в реках ловили жемчуг. Здесь были свободные, немеряные места, и земля лежала нетронутой на тысячи вёрст.
Дорога пошла напролом, через болота и сопки. Работали полуголые китайцы, бритые каторжники. Топоры врубались в густую чащу деревьев, и тучи комаров звенели над кострами. На девственную землю клали шпалы, в стволы деревьев ввинчивали фарфоровые стаканчики телеграфа. Потом приехал губернатор и перерезал ножницами протянутые через полотно трехцветные ленты. Дорога была открыта.
А потом её рвали белые, рвали красные.
Из сырых таёжных недр выходили солдаты в полушубках неизвестных полков, резали провода, развинчивали рельсы, вбивали костыли и снова исчезали в тайге. Гнили и выкрашивались шпалы. На забытых полустанках из пола росла рыжая трава, и ветер трепал на стенах расписания поездов. В тупиках ржавели паровозы с продавленными боками.
– Я знаю многих, – говорил Безайс, – которые будут завидовать нам от всего сердца. Сейчас у нас что-то вроде каникул. Там, в России, фронты кончились, и люди взялись за другие дела. Я видел своими глазами, как на вокзалах ставили плевательницы и брали штраф, если ты бросаешь окурок на пол. Это весёлое, бестолковое время, когда утром работали, а вечером шли к мосту на перестрелку с бандитами, там кончилось. А мы взяли и опять уехали в девятнадцатый год. Опять – фронт, белые и все это.
Они лежали на полу на шинелях, опершись на локти, и спорили с самого утра обо всём, что попадалось на глаза. Это был удобный комнатный спорт, тем более удобный, что не надо было даже вставать с места. Поезд стоял с утра на каком-то полустанке. Три часа они убили на разговор о том, зачем на телеграфных столбах нарисованы цифры и что они значат. Им было это решительно всё равно, но они спорили с азартом.
За окном блестело холодное солнце. На печке закипал чай. Безайс говорил теперь о прошедших военных годах. Это время ему нравилось, и он не променял бы его ни на какое другое. Разумеется, нельзя воевать вечно, но от этого ничего не меняется. Такое время, говорил он, бывает раз в столетие, и люди будут жалеть, что не родились раньше. Тысячи людей готовили революцию, работали для неё как бешеные, надеялись – и умерли, ничего не дождавшись. Все это досталось им – Безайсу, Матвееву и другим, которые родились вовремя. Всю чёрную работу сделали до них, а они снимают сливки с целого столетия. Их время – самое блестящее, самое благородное время. Взять городишко Безайса – скверный, грязный, с бесконечными заборами, с церквами и Дворянской улицей. А ведь он кипел, – и каждая из его самых скверных улиц отмечена смертями и победами. На этой Дворянской, где раньше грызли семечки и продавали ириски, один парень из наробраза выпустил в белых шесть пуль, а седьмой убил себя. Безайс его знал, – он косил глазами и рассказывал глупейшие армянские анекдоты. Живи он в другое время, из него вышел бы уездный хлыщ, а впоследствии степенный отец семейства. А в наше время он умер героем. Был и другой – заведующий музыкальным техникумом. Это был толстенный, добродушный человек в широких штанах. Он обучал в своём техникуме несколько девочек бренчать на рояле «Чижика» и называл это новым искусством.
