Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана - Мориер Джеймс Джастин (электронные книги бесплатно .txt) 📗
Глава XVIII
Прибытие в деревню муллы-баши. История жизни муллы Надана
Въезжая в Сеидабад, я надулся соразмерно с пышностью моего коня и бархатного седла. Гордый и повелительный взгляд незнакомца невольно заставил поселян поклониться мне в пояс.
– Где Абдул-Карим? – спросил я у них, отдавая лошадь одному из пособлявших мне слезать с неё.
Мужики тотчас побежали искать его. Абдул-Карим явился и приветствовал меня с должною учтивостью. Удостоверившись с моей стороны, что мозг его находится в надлежащей исправности и что он вчера, и тсетьего дня, и месяц, и год, и три года тому назад пользовался вожделенным здоровьем, я вручил ему письмо и примолвил:
– Слуга ваш приехал сюда от имени муллы-баши по известному вам делу.
Абдул-Карим одарён был взглядом удивительно быстрым и проницательным, который отнюдь не сходствовал с моим делом. Сначала он привёл меня в некоторое смущение, и я тогда лишь собрался с умом, когда он, прочитав записку, сказал:
– На мой глаз! Извольте, деньги готовы. Но вам надобно освежиться. Во имя аллаха, пожалуйте в мой бедный дом!
Я отвечал, что мне приказано скоро возвратиться, и хотя вовсе не чувствовал охоты заводить ближайшее знакомство с быстроглазым муллою, но, чтобы не возбудить в нём подозрения, согласился откушать у него плодов и кислого молока.
– Я вас никак не вспомню, хотя, кажется, довольно хорошо знаю всех слуг муллы-баши, – сказал он мне, когда я, разинув рот, набивал его огромным куском дыни.
– В том нет ничего удивительного, потому что я, собственно, не его человек, – заметил я, поглощая половину последних слов вместе с благовонным плодом. – Я состою на службе при насакчи-баши, главноуправляющим по части благочиния, с которым мулла-баши имеет какие-то денежные дела.
Ответ этот решил, по-видимому, все недоумения моего собеседника. Он теперь мог отдать себе полный отчёт в происхождении моей туркменской лошади, вызолоченного седла и богатой узды. На основании такого заключения он отсчитал и вручил мне сто туманов, прося кланяться очень благодетелю его, мулле-баши. Я положил деньги за пазуху, обещал исполнить в точности его поручение и уехал по направлению к Тегерану.
Но едва только деревня исчезла из виду, я поворотил в противоположную сторону. Колотя лошадь по бокам острыми углами стремян, я мчался, не оглядываясь, несколько часов сряду, пока бедная скотина не облилась потом и пеною. Я имел в предмете добраться поскорее до Кермана, продать там коня, седло и узду и поскорее уйти за границу, в Багдад – Дом спасения, где уже был бы в совершенной безопасности.
Едучи дорогою, приметил я вдали странную фигуру с красною на голове шапочкою, без чалмы, с лицом, подвязанным платком, высокую, широкоплечую, тонкую станом, одетую очень налегке и не по-дорожному, так как при ней не было ни узелка, ни чемодана. По многим наружным приметам мог бы я принять его за Надана; но приятель пел во всё горло, и я не воображал, чтобы человек такой степенный и важный был в состоянии дойти до такого унизительного средства развлечения себя в одиночестве. Подъехав, однако ж, поближе, я убедился, что это действительно был Надан. «Что тут делать? – думал я. – Возобновив с ним знакомство, наживу себе очень неприятного спутника. Миновать его, не сказав ни слова, было бы истинно жестоко. Неравно он меня узнает, то подумает, что я воспользовался его имуществом, за его добро купил себе коня с богатым убором, и донесёт на меня первому полицмейстеру, что я вор». Притом же мы были недалеко от деревни, где мне непременно надо было остановиться для отдыха и корма лошади. Для этого я избрал средний путь: если он меня узнает, то вступлю с ним в разговор; если нет, то равнодушно проеду мимо, и дело с концом.
Я пришпорил коня, и едва с ним поравнялся, он окинул меня взглядом с ног до головы и жалостно возопил:
– Ага! ради любви аллаха! сжальтесь над несчастным, для которого, кроме бога и вас, нет другого убежища!
Я не мог выдержать; приостановил коня, но молчал нарочно несколько минут, чтобы дать ему время узнать меня. Он смотрел мне в лицо бесчувственными глазами. Я рассмеялся. Это повергло его ещё в большее недоумение. Наконец я произнёс его имя, и Надан бросился ко мне как сумасшедший, не зная, как выразить свою радость.
– Ай, Хаджи, душа моя, дядя мой, свет глаз моих! – кричал он и поцеловал меня в колено: – Откуда ты? Где поймал такую лошадь? Какая у тебя узда! Какое седло, платье! Право, ты или в дружбе с дивами и пери, или сама судьба влюбилась в тебя и вышла за тебя замуж!
Изумление его казалось мне до того забавным, что я хохотал от всего сердца.
– Как же ты это вдруг так разбогател? – продолжал Надан. – Что сталось с моим имуществом? Не приберёг ли ты хоть моего осла: я выбился из сил, идучи пешком! Скажи, Хаджи, всю правду! Скажи, ради бороды пророка!
Приключение моё для умов обыкновенных было слишком удивительно и почти невероятно. Поэтому я должен был наперёд приготовить моего товарища к слушанию меня с полной доверенностью. Но в продолжение этого предисловия неприметно прибыли мы в деревню. В каждой почти деревне в Персии находится заезжий двор: мы направились туда и поселились в нём без всякого спроса. Появление человека на таком коне, с таким седлом и такою цепью не могло не произвесть впечатления в бедных и низкопоклонных деревенских жителях. Староста их тотчас же пришёл ко мне с почтением и предложил угостить нас ужином.
Пока подали ужин я рассказал Надану чудные похождения мои со времени нашей разлуки. Узнав, что я так великолепно снарядился на счёт общего нашего врага, муллы-баши, он забыл горе и подлинно изумил меня своим весельем, шутливым и откровенным нравом. Я принуждён был признаться в душе, что отнюдь не постиг настоящего его характера, хотя столько месяцев провёл с ним в довольно тесной, как казалось, связи.
– Как вы так переменились, мулла? Я никогда ещё не видал вас таким весёлым и любезным, как теперь! – сказал я. – Следственно, тот важный, суровый вид, который вы всегда показывали, был только притворный.
– Ах, Хаджи! беда всему выучит, – отвечал он, вздыхая. – Жизнь моя по теперешнее время была не что иное, как сцепление беспрерывных успехов и неудач. Я наплясался снизу вверх и сверху вниз более, нежели все тегеранские канатные плясуны в последний праздник Нового года. Что ж делать? Таков свет!
– Расскажите мне, ради Али, историю ваших похождений, – промолвил я. – Слава аллаху, мы с вами съели довольно соли вместе и можем полагаться друг на друга.
– На мой глаз! Но вы не услышите от меня ничего необыкновенного, – сказал он. – История моей жизни та же, как и большей части наших соотчичей, которые сегодня князья, а завтра нищие!
Я родился в Хамадане. Отец мой был первым муллою в этом городе и всеми силами стремился к тому, чтобы быть первым муджтехидом в Персии. Он преимущественно отличался жестокою ненавистью к туркам и прочим суннитам, наследственною в нашем роде. Говорят, что известный в персидских училищах особенный обряд проситься на двор изобретён одним из моих предков. Вы помните, что когда мальчик чувствует нужду отлучиться из класса, то он должен выступить на середину и сказать: «Да будет проклят Омар!» Это выдумал родной мой прапрадед, клянусь вам бородою Али; и согласитесь, что вернейшего средства вперять юношеству сильное отвращение к раскольникам и сам премудрый Лукман изобресть не в состоянии.
– Машаллах! – вскричал я. – Ваш прапрадед был поистине волнующееся море доблести и совершенства.
Надан улыбнулся и, по старой привычке, хотел погладить себе бороду; но, не найдя её на прежнем месте, поправил только платок и продолжал:
– Ненависть отца моего к суннитам распространялась и на прочие иноверные исповедания, как-то: на гебров, жидов и христиан. Дети его и домашние напитаны были тем же духом нетерпимости, и дом наш слыл гнездом самых неукротимых изуверов, с которыми кяфиры боялись встретиться на улице. Побуждения, руководствовавшие меня в предприятии такого неудачного похода против армянских погребов в Тегеране, были естественным следствием образа моего воспитания. Но это уже не первый со мною случай в подобном роде.
