Гюг-Волк (Невероятные истории о вервольфах) - Фоменко Михаил (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
В эту минуту Спервер крикнул:
— Вот и я, товарищи!
— А, Гедеон… уже вернулся?
Мария Лагут быстро скинула свои уродливые очки. Толстый дворецкий опорожнил стакан. Все повернулись в нашу сторону.
— Что его сиятельство? Лучше ему?
— Гм, — проговорил дворецкий, вытягивая нижнюю губу, — гм!
— Все то же?
— Почти, — сказала Мария Лагут, не сводившая глаз с меня.
Спервер заметил это.
— Представляю вам моего сына: доктор Фриц из Шварцвальда, — с гордостью сказал он. — Все здесь переменится, господин Тоби. Теперь, когда приехал Фриц, эта проклятая мигрень должна исчезнуть… Если бы меня послушали раньше… Ну, да лучше поздно, чем никогда.
Мария Лагут продолжала наблюдать за мной. Экзамен, по-видимому, удовлетворил ее, потому что она вдруг крикнула дворецкому:
— Ну, господин Оффенлох, пошевелитесь же, подайте стул господину доктору. Вы стоите с разинутым ртом, словно карп. Ах, сударь… эти немцы!
И, вскочив, словно на пружине, она подбежала, чтобы помочь мне снять пальто.
— Позвольте, сударь…
— Вы слишком добры…
— Давайте, давайте… Что за погода! Ах, сударь, что за страна!
— Итак, его сиятельству ни хуже, ни лучше, — сказал Спервер, отряхивая снег с шапки, — мы поспели вовремя. Эй, Каспер! Каспер!
Человек маленького роста, с одним плечом выше другого, с лицом, усеянным миллиардами веснушек, вышел из- под колпака камина.
— Вот я.
— Хорошо! Приготовь для господина доктора комнату в конце большой галереи, комнату Гюга, знаешь?
— Да, сейчас, Спервер.
— Одну минуту. Проходя мимо, захвати чемодан доктора. Кнапвурст даст его тебе. Что касается ужина…
— Будьте покойны; я устрою все.
— Отлично; я рассчитываю на тебя.
Каспер вышел, а Гедеон, сняв шубу, отправился предупредить молодую графиню о моем приезде.
Любезность Марии Лагут смущала меня.
— Встаньте, Себальт, — сказала она главному ловчему.
— Я думаю, вы достаточно нажарились с утра. Садитесь к огню, господин доктор, у вас, вероятно, озябли ноги. Протяните их… Вот так.
Потом она подала мне табакерку.
— Употребляете?
— Нет, благодарю вас.
— Напрасно, — проговорила она, запихивая табак в нос, — это красит жизнь.
Она положила табакерку в карман передника и через несколько минут заговорила снова:
— Вы приехали кстати: вчера у его сиятельства был второй припадок, ужасный припадок, не правда ли, господин Оффенлох?
— Именно ужасный, — важно проговорил дворецкий.
— Неудивительно, — продолжала добрая женщина, — если человек не питается; ведь он ничего не кушает, сударь. Представьте себе, я заметила, что он в продолжение двух дней не кушал бульон.
— И не выпил ни стакана вина, — прибавил дворецкий, скрещивая на животе свои маленькие ручки.
Я счел нужным покачать головой для выражения удивления.
Тоби Оффенлох подсел ко мне.
— Знаете что, господин доктор, — сказал он. — Пропишите-ка ему по бутылке маркобрюннера ежедневно.
— И по куску дичи на обед и ужин, — перебила его Мария Лагут. — Бедняк страшно худ.
— У нас маркобрюннер шестидесяти лет, — продолжал дворецкий. — Французы не все выпили, как уверяет госпожа Оффенлох. Вы могли бы посоветовать ему пить иногда и иоганнисберг; ничто не поправляет так больного, как это вино.
— Прежде, — с грустным видом проговорил главный ловчий, — его сиятельство назначал по две больших охоты в неделю и чувствовал себя хорошо; с тех пор, как он не делает этого, он болен.
— Очень просто, — заметила Мария Лагут. — На воздухе разыгрывается аппетит. Господин доктор должен был бы назначить по три больших охоты в неделю, чтобы нагнать потерянное время.
— Достаточно было бы и двух, — серьезно заметил ловчий, — достаточно двух. Нужно отдохнуть собакам; собаки такие же создания Божии, как и люди.
Наступило несколько минут молчания. Я слышал, как ветер ударялся в окна и жалобно завывал в бойницах.
Себальт закинул правую ногу на левую, оперся локтем на колено и, опустив голову на руку, смотрел в огонь с выражением невыразимой грусти. Мария Лагут, взяв новую понюшку, постукивала по табакерке, а я думал о странном свойстве любви, заставляющем их надоедать друг другу советами.
Дворецкий встал.
— Господин доктор, вероятно, выпьет стакан вина? — сказал он, облокачиваясь на спинку моего кресла.
— Благодарю; я никогда не пью, когда иду к больному.
— Как? Ни рюмки вина?
— Ни рюмочки.
Он широко раскрыл глаза и с удивленным видом взглянул на жену.
— Господин доктор прав, — сказала она. — Я сама люблю пить только во время еды, а потом выпить рюмку коньяку. В моей стране дамы пьют коньяк; это гораздо благороднее водки.
Мария Лагут еще заканчивала свои объяснения, когда Спервер приотворил дверь и сделал мне знак следовать за ним.
Я поклонился честной компания и, выйдя в коридор, услышал, как жена дворецкого сказала своему мужу:
— Он очень хорош, этот молодой человек; из него вышел бы прекрасный карабинер.
Спервер казался обеспокоенным; он ничего не говорил; я сам был очень задумчив.
Через несколько шагов под мрачными сводами замка смешные фигуры Тоби и Мари Лагут совершенно исчезли из моей памяти. Бедные, безвредные существа! Они жили, словно летучие мыши под могучим крылом ястреба.
Гедеон открыл дверь в великолепную комнату, обтянутую лиловым бархатом, с золочеными карнизами над занавесями. Она слабо освещалась поставленной на камине бронзовой лампой с хрустальным матовым шаром. Густой мех ковров смягчал шум наших шагов. Казалось, то было убежище безмолвия и размышления.
Спервер вошел и приподнял тяжелые занавеси, закрывавшие готическое окно. Я видел, как он устремил свой взгляд в темноту, и понял его мысль: он смотрел, сидит ли еще колдунья среди равнины. Однако, он ничего не увидел, так как ночь была темная.
Я сделал несколько шагов и при бледном сиянии лампы разглядел какое-то хрупкое белое существо, сидевшее в кресле готического стиля невдалеке от больного.
Это была Одиль Нидек. Ее длинное черное шелковое платье, мечтательный и грустный вид, идеально благородные черты напоминали мистические создания Средних веков, которые современное искусство забывает, не будучи в силах заставить нас забыть их.
Что произошло в моей душе при виде этой белой статуи? Не знаю. В моем волнении было какое-то религиозное чувство. Внутреннее музыкальное чувство привело мне на память старинные баллады, слышанные в детстве, набожные песни, которые добрые шварцвальдские кормилицы напевают, чтобы успокоить наши первые горести.
Одиль встала при моем приближении.
— Добро пожаловать, господин доктор, — сказала она с трогательной простотой. Потом, указав на альков, прибавила:
— Мой отец там.
Я низко поклонился и, ничего не ответив — так я был взволнован — подошел к ложу больного.
Спервер, стоя у изголовья кровати, держал высоко лампу одной рукой; в другой у него была большая меховая шапка. Одиль стояла слева от меня. Свет, умеряемый матовым стеклом, слабо падал на лицо графа.
Меня сразу поразила странная физиономия графа; несмотря на все мое почтительное восхищение его дочерью, я невольно сказал про себя: «Это старый волк!»
Действительно, эта седая голова с короткими волосами, удивительно опухшая за ушами, со странно продолговатым лицом; этот суживающийся кверху лоб, широкий внизу, расположение век, заканчивавшихся под острым углом у начала носа, окаймленных черными кругами и не вполне закрывавших мутные, холодные глазные яблоки; короткая густая борода, окружавшая костлявые челюсти — все в этом человеке вызывало во мне дрожь и странные мысли о сходстве с животным приходили мне на ум.
Я совладал со своим волнением и взял руку больного; она была суха и нервна, с маленькой, жесткой кистью.
