В ловушке - Санин Владимир Маркович (книга регистрации .txt) 📗

Казалось бы, одинаковые они — дорога в Антарктиду и дорога домой, а проходят по-разному. Когда возвращаешься, время тянется бесконечно, каждая неделя превращается в месяц-спишь и видишь встречу на причале. А туда — дни и недели бегут вскачь, оглянуться не успеешь, как остаются за спиной и Европа с ее глубокой осенью и благодатные тропические широты с их вечным летом. Потому что на зимовку полярник не спешит, никуда она не денется, а морское же путешествие — удовольствие, которое очень хотелось бы продлить.

Антарктида для полярника начинается с первого айсберга. Знаешь, что вот-вот он появится, а все равно волнуешься, как при виде пограничного столба. Показался первый айсберг — считай, путешествие подошло к концу, кончился твой беззаботный отдых. С айсбергом до полярника доносится ледяное дыхание Антарктиды; пока что она не захватывает человека целиком, а лишь предупреждает его о том, что он переступил границу ее владений и потому должен быть начеку. Отныне капитан и его штурманы потеряют покой и будут беспокойно ворочаться в постелях, проклиная ненавистные туманы с их молочной пеленой и ускользающие от локаторов айсберги.

Первый айсберг не только отдает приказ полярнику о переходе на зимнюю форму одежды, но и сильно сказывается на его настроении: начинается пусть не объявленный, но первый день зимовки. Ломай себя, наступай себе па горло, но перестраивайся, перестань думать о том, что ты оставил, то есть думай, конечно, но в перекур, а все твое остальное время и твои мысли должны принадлежать работе.

Многие, даже самые опытные полярники испытали на себе этот мучительный перелом.

В один из этих дней Семенов и Гаранин стояли у фальшборта и смотрели на уходивший вдаль айсберг. Вблизи отт казался огромным, да и был таким — высотой с тридцатиэтажный небоскреб, но, уходя, он мельчал и съеживался, словно подавляемый грандиозностью океана.

— Шатун,-сказал Гаранин,-В одиноком айсберге есть что-то трагическое. Титан, обреченный на гибель.

— И все же напоследок ему будет хорошо, — отозвался Семенов. — Родился снегом, с возрастом превратился в ледниковый лед, всю жизнь мерз, как собака. А теперь познает солнце, тепло, ласку. Так бы и человеку: если уж умирать, то от избытка нежности и тепла.

— Хандришь?

— Для настоящей хандры нужно иметь много свободного времени.

— Подождем до полярной ночи.

— Сейчас о ней даже думать страшно. — Семенов задраил молнию каэшки. — Поберегись, ветерок-то с насморком!.. Знаешь, Андрей, больше всего не люблю на Востоке июнь: кончается первое дыхание и хочется погрузиться в спячку. На Льдине все-таки веселее.

— Зато на Востоке ближе к космосу. Помнишь Сириус в полярную ночь? Он был совсем рядом, его можно было достать рукой, как этого альбатроса… Чего это ты вдруг, Сергей?

— Красиво летит, стервец!.. Не знаю, Андрюха. Что-то царапает душу. Думал сегодня о Вере и детях, о том, что виноват перед тобой. Да не качай ты головой, виноват! Жизнь наша перевалила через экватор, к этому возрасту нормальные люди обычно достигают того, на что способны, мирно живут себе и «возделывают свой сад», работают, любят жен и ласкают детей. А мы с тобой и недолюбили, и недоласкали, и самое горькое, что нам не дано уже этого наверстать.

— Ты прав, — спокойно проговорил Гаранин. — Но раз уж повел такой разговор — бери шире, Сергей. Да, мы в самом деле недолюбили и недоласкали. Зато нам дано другое…

— Говори, я слушаю.

— Острота ощущений. Нам всего достается вдвойне. Если прощание — это концентрированная грусть, то встреча — сжатая, как энергия взрыва в гранате, радость. Ожидание счастья — тоже счастье, друг мой.

— Мне этого уже мало.

— Мне тоже.

— Ты противоречишь самому себе.

— Вся наша жизнь — клубок противоречий, Сергей…

— Чему ты улыбаешься?

— Так, картинка детства… Не думай, что ухожу от разговора, наоборот… Этого, кажется, я тебе не рассказывал. В школе, в географическом кружке, помнится, мы выбирали себе меридиан. Ну, нечто вроде самодеятельной игры. Каждый, кто выбрал, начинал жить по законам своего меридиана. В соответствии с этим исчислялись дни, часы, времена года. Я, например, вопреки логике долгое время жил, опережая действительность на несколько часов в день и на целый сезон в году. Никакая сила в мире не могла тогда убедить меня в обратном. Так, наверное, и в жизни. Человек однажды делает выбор, и уже ничто не может изменить его судьбу. Я выбрал и теперь не могу да и не хочу жить иначе… А ты что?

— Вспомнил одного юнца, — улыбнулся Семенов — Прилетел он на полярную станцию, представился начальнику. Тот спросил: «Арктику знаешь?» «А как же, — гордо прощебетал юнец, — два месяца был на практике!» Рядом с начальником стоял один метеоролог…

— И начальник спросил его, — подхватил Гаранин:— «А ты, Андрей Арктику знаешь?» «Что вы, Георгий Степаныч, я здесь всего три года!»

— Тогда начальник поведал юнцу одну великую истину, — продолжал Семенов. — Он сказал: «Слышал? Арктика — она как любимая женщина: думаешь, знаешь каждую ее привычку, каждую прихоть, а она вдруг откалывает такое коленце, что только в затылке почесываешь!»

— Цитируешь точно, — кивнул Гаранин. — Не пойму только, к чему.

— К тому, что прожили мы вместе полжизни, а я лишь сегодня узнал, что ты фаталист.

— А ты?

— Я?

— Да, ты. Точно такой же фаталист. У меня был меридиан, у тебя — другая игрушка.

— Какая? — удивился Семенов.

— Девичья у тебя память, Сережа. Однажды в доме Семеновых заночевал охотник и забыл компас, стрелка которого всегда показывает на север.

— Да.

— А ты говоришь: противоречу самому себе… В этой стрелке все дело, она вечно зоват нас туда, где мы будем грустить. Но это нам только кажется, Сережа; возвращаясь, мы понимаем, что и не грустили вовсе, потому что работали, ждали и мечтали. Мы просто уходили в сказку и возвращались из нее. Вот и Сириус на Востоке… Я ведь не случайно о нем… В ту ночь, когда мы уставились ошалело на отметку восемьдесят восемь градусов, я, помнишь, осгался на метеоплощадке, мне хотелось хотя бы минуточку побыть одному. Сириус был чист, как вымытый, огромный и потрясающе прекрасный в прозрачном небе. И меня пронзило откровение: человек, увидевший однажды такую звезду, навсегда становшся ее пленником. Наши звезды нам светят здесь, Сережа, и нигде более. Если хочешь, смейся и обзывай меня лунатиком.