Миллионы, миллионы японцев... - Шаброль Жан-Пьер (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .TXT) 📗
Моя совесть все еще отягощена воспоминанием о долларах, выложенных за билет Париж — Токио. А между тем я делаю все, что от меня требуется, даже то, что раньше всегда отвергал. Я даже поймал себя на том, что оказываю их божеству почести, в которых всегда отказывал нашему несчастному, страждущему Христу, нашему Распятому с худым животом.
Это было вчера. Мы, мадемуазель Рощица и я, гуляли по Асакусе («Один из самых крупных увеселительных центров Токио, знаменитый своими атомными девушками», — уточняет рекламный проспект «Сони»). На щитах с трехэтажный дом, вытянутых по фасадам стриптизных заведений «Сара Бернар» и «Одеон», голые женщины предлагали толпе свои прелести — не менее фантастических размеров, чем живот Будды.
Когда за очередным поворотом улицы мы натыкались на женские формы в солидном увеличении, мадемуазель Рощица тянула меня за руку, заставляя отвернуться. Так мы подошли к храму Каннон. Мадемуазель Ринго, всегда бросавшаяся платить за такси или персики, знаками попросила денег. Из монет на моей ладони она выбрала одну — самую мелкую — и дала мне понять, что и должен во всем подражать ей. Сжимая монетку большим и указательным пальцем, я вместе с мадемуазель Ринго взобрался на крыльцо храма и остановился в шести шагах от предмета, похожего на детский башмачок. Она выудила монетку из своей сумочки, проверила, держу ли я свою, и мы бросили их в башмачок. Девушка сложила ладони, стала в позу смирения, убедилась, что я последовал ее примеру, и воздела глаза к небу. Я вздрогнул: над нашей головой с угрожающим скрипом раскачивался на цепях тяжелый шар. Мадемуазель Ринго потерла ладони одна о другую, я — тоже. Спускаясь со священного крыльца, она подпрыгивала от радости.
По обе стороны от центральной аллеи находились фонтаны с маленькими бассейнами и большим чаном с горячим песком, над которым люди держали руки, чтобы их просушить — так по крайней мере решил я. Наведя справки (в проспекте транзисторов «Сони»), я выяснил, что поклонялся не Будде, а богине милосердия.
В Японии опасно быть человеком высокого роста: ладно бы еще двери, тут можно остеречься, но есть еще железная проволока, балки, торчащие из лесов... Своей бородой, грузностью, ростом — всем своим существом мне хотелось бы крикнуть испуганным прохожим, что я все-таки принадлежу к людскому роду.
* * *
Мадам Мото сказала:
— У вас свидание с журналистом, с крупным журналистом, очень крупным! С важным журналистом! Очень важным! И милым, очень милым!
Проведя с ним целый вечер, я так и не узнал, хорошо или плохо он понимал английский и французский. Очаровательный человек! При нем был экземпляр газеты, в которой он сотрудничал, скорее журнала, формата ученической тетради. После иллюстраций газета самое большое внимание уделяла бейсболу.
Это был один из моих лучших вечеров в Японии. Журналист пригласил нас во французский ресторанчик «Лотрек», где подавали эскалопы с помидорами, бриоши и пенистое пиво. Неприметный с виду, «главный редактор» (так его отрекомендовала мадам Мото) распределял свои улыбки, взгляды, вздохи, позы внимательного собеседника с таким природным умением молча слушать рассказчика, что лишь на следующий день утром, приняв душ, я вдруг задался вопросом, а понял ли он хоть слово из соленых анекдотов, зарисовок из жизни нашего рабочего предместья, рассказа об идейном разброде среди французской интеллигенции и влиянии на социальные отношения муниципальных домов с дешевыми квартирами для рабочих — короче, понял ли он хоть слово из всех тех откровений, в которые считает своим долгом пуститься француз, наконец-то встретивший иностранца — чернильную душу.
Правда, мадам Мото сияла и понукала меня говорить, что придется и как придется. Позади, улегшись брюхом на стойку бара, несколько унылых французов усерднейшим образом старались найти утешение в вине. Время от времени они умиленно, с тоской бывалых людей, внимающих россказням новичка, поглядывали, как я разглагольствую.
Посреди лирического полета я резко затормозил: мадам Мото и главный редактор, хихикая, вздыхая, давясь от смеха, что-то обсуждали... Наконец дама объяснила мне, что они предаются приятным воспоминаниям о военном времени: представляете, этот старый друг явился в их семью в самое тяжелое время и спросил без обиняков: «Чем вы угостите меня к чаю?» Мне дали понять, что это ужасно смешно и что старый друг может предоставить мне место на страницах своей газеты даже в ущерб бейсболу.
— С ним надо быть очень милым, очень, очень! Потому что он будет очень мил с нами, — сказала мадам Мото.
Я хотел тут же внушить ей, что не выклянчиваю никакой статьи. Я начал объясняться по абсолютно новой методе: произношу по слогам все слова, выбирая их из числа наипростейших и наиболее употребительных в нашем языке, причем глаголы я произношу в неопределенной форме, цифры показываю на пальцах, расставленных веером, и усиленно прибегаю к помощи мимики. Кроме того, впервые за все время я неукоснительно требую после каждых трех слов буквального перевода. Вначале у мадам Мото был такой вид, будто она хотела спросить, какая муха меня укусила, но очень скоро ее обычные «Ах да?», «О да!», «О да-да!» вернули ей безоблачное настроение. Что касается журналиста, то он просто трепетал от радости. Чтобы доказать, до какой степени наши чувства совпадают, он в свою очередь потребовал, чтобы мадам Мото дословно перевела мне загадку:
— Сколько, по-вашему, мне лет?
Эскалоп с помидором подкрепил мои слабеющие силы. Я как ни в чем не бывало повторил свой протест теми же словами, теми же инфинитивами, но в еще более медленном темпе. Насколько я понял из перевода, главный редактор попросил ответить, что он совершенно восхищен тем, что я закончил подобное произведение и достиг таких вершин в столь юном возрасте.
Я заказал шотландское виски, выпил его залпом, призвал на помощь Иисуса Христа и смело ринулся к стенам Иерихона. И тут я увидел, что мадам Мото охватило отчаяние. Оно бросило ее в дрожь. Она пробормотала, что я полностью могу доверять этому журналисту, что он в числе «наших» друзей, что он никогда, никогда нас «не подведет»...
С молниеносной быстротой я увидел себя втянутым в круг бурлящих интересов, дружеских «блатов», услуг за услуги, семейной поруки, нажима групп и кланов, которые заставят меня вертеться, как турбину, высекать искры и производить киловатты.
Мадам Мото переводила. Главный редактор, по-видимому, был так подавлен подозрением в предательстве, что я протянул ему руку. Потрясенный, он тоже заказал шотландское виски, целую бутылку, и предоставил ее в мое распоряжение. Вечер закончился самым волнующим из франко-японских братаний.
* * *
О том, чтобы воспользоваться бесплатным приютом у Короля Покрышек, по-прежнему не было и речи. Японский стиль моего отеля давил на меня все сильнее. Всякий раз, проходя мимо черного мрамора гостиничной вывески, я наклонял голову. Со всеми ораторскими предосторожностями, на которые я способен, пользуясь самыми ясными выражениями из моего лексикона, я попытался объяснить мадам Мото (если бы только она говорила по-английски!), что я вовсе не так уж стремлюсь жить в гостинице, что я достаточно вкусил японского стиля, чтобы испечь несколько сценариев, способных потрясти знанием местного колорита.
— Ах да? — сказала она. — О да! Да-да! Я это устрою!
Два часа спустя она возвратилась, велела мне укладывать чемоданы и переезжать в «Сиба парк отель» — роскошную гостиницу европейского образца. Взгляд на расценки поверг меня в уныние, но мне удалось мгновенно преодолеть его благодаря приступу наплевательского отношения.
Именно в таком блаженном состоянии духа я позволил, чтобы меня таскали по учреждениям в какие-то семьи, в приемные, чтобы меня представляли «друзьям», «нужным людям», «очень-очень милым» особам, водили к деятелям либо страшно богатым, либо страшно влиятельным, либо и то и другое вместе, которые «нам очень-очень помогут». Я не совсем понимал, какое положение они занимают, а еще меньше — какую роль должны сыграть в моем пребывании в Японии, но твердо знал, что ни один из них не имеет ни малейшего касательства к кинопромышленности и что немногие из них производят приятное впечатление (впрочем, это не имело никакого значения — ни с одним из них я во второй раз так и не увижусь).
