Ошибки в путеводителе - Айзенберг Михаил (читать книги полностью TXT) 📗
Некто мрачный в черной шляпе, черном пальто, негодуя окаменелым лицом, быстро прошел сквозь задымленный отсек и вышел на платформу. Крепыш проводил его глазами и очень похоже изобразил удава. Общий поощрительный хохот.
Когда мы сели в поезд, я был совершенно счастлив – второй раз за день. Как же нам всем было хорошо, всей нашей дружной маленькой компании. А как мы курили в вагоне! Проходящие пассажиры ускоряли шаг и закрывали лица шарфами.
Напоследок я еще попытался сойти на остановку раньше, даже почти сошел, но успел запрыгнуть обратно.
«Что же ты не позвонил? – сказала потом Саша. – Мы бы за тобой приехали».
Кажется, я так и не сошел с этих кругов. И даже не способен сойти, пока не сформулирую какую-то очень смутную идею – о времени, о Риме…
Вернувшись в Москву, я обнаружил, что разучился писать, разучился разговаривать, общаться. Просто разучился жить в Москве и долго не мог окончательно вернуться, не понимал, что я теперь должен делать. Хватался за одну книгу, за другую – Гоголь, книги об Италии…
Но в самой Италии даже книги по архитектуре листались иначе. Там это были моментальные снимки реальности, здесь они превратились в научные пособия – в историю архитектуры. Но архитектура, похоже, не терпит такого отношения. Я очень много лет это чувствовал, но никак не мог схватить – сформулировать. Пока меня не ударила в лоб случайно брошенная фраза: «настоящая архитектура – окаменевшее событие». Именно! Событие неповторимо. Оно существует в своем собственном времени: прошлом настоящем (настоящем прошлом). Мы видим, к примеру, как изменились за это время руки и глаза людей, как изменились материалы. Видим и множество других вещей, но делаем это безотчетно, мешая себе прикоснуться к другому времени. В самой «метафизике» архитектуры есть очень сложное, многослойное наложение разных «физик» – то есть оптик. В том и состоит ее головокружительное воздействие: ты переносишься из одного времени в другое. И не из настоящего в прошлое, а из сегодняшнего настоящего в настоящее историческое – в то настоящее, которому уже тысяча, две тысячи лет.
Мы смотрим на архитектуру, архитектура смотрит на нас. Смотрит само время, «кусочек вечности».
Переживание такого рода – это оптическое путешествие во времени.
Это, собственно, машина времени.
II
Предисловие
Тексты из второй части книжки точно (возможно, слишком точно) совпадают с названием издательской серии. Это частные письма, приведенные здесь с некоторыми сокращениями. Прошло много лет, прежде чем я сообразил, что эти тексты – род эпистолярного дневника, и слова «письма русского путешественника» допустимо прочитать буквально.
К сожалению, многое упущено. Границы страны мы пересекли впервые в 1988 году, но ведь и до этого были русский Север и Крым, Армения и Грузия. Впечатления от тех поездок помнятся в картинках и эпизодах, но детали забылись и связного рассказа уже не получится.
Своих постоянных спутников я называю в тексте по именам, поэтому для справки: Сережа – это Гандлевский, Лева – Рубинштейн, Тимур – Кибиров, Юлик – Гуголев. В других поездках мы были спутниками архитекторов Юры и Милы Волковых, Саши Тарасенко.
Алена – имя моей жены, Лиза – дочери, Поля – внучки.
Скажу еще, что в моих записях нет ничего специального: это ровно те впечатления, которыми хотелось поделиться с близкими людьми. Но, возможно, и те читатели, с которыми я лично не знаком, найдут здесь для себя что-то любопытное. Заодно хочу попросить прощения у тех, кто воспринял когда-то эти тексты как сугубо приватное сообщение.
Самара (1999)
Вид вокзальной площади города Самара был смазан всеобщим оживлением и перемещением взад-вперед, но одна группа отрадно выделялась: молодые люди держали плакаты и что-то скандировали. Явно кого-то встречали и приветствовали. Еще несколько шагов навстречу, и удалось расслышать, что приветствуют не кого-нибудь, а Пушкина. Это подтверждали тексты на плакатиках: «Приветствуем приезд А.С. Пушкина в Самару», «“Все будет хорошо” А.С. Пушкин», «Ай да Пушкин, ай да сукин сын» и т. п. Уже на подходе стало очевидно, что это именно к нам обращаются как к коллективному Пушкину. Встречающие (как потом выяснилось, студенты Педагогического университета) выстроились в ряд и зачли кое-какие пушкинские произведения, а одна девушка даже исполнила кантату.
Вокзальная публика реагировала на зрелище с неопределенно окрашенным интересом. Одной старушке, правда, не понравился плакат «Во всем виноват Пушкин». «Нет, не Пушкин во всем виноват, Пушкин не виноват», – утверждала она и пыталась указать других виновников.
Как всегда в таких случаях, жизнь принялась бурно подыгрывать литературе. Тут же появились Цыганы, не ряженые, а настоящие. Их предводительница обратилась за денежной поддержкой почему-то именно ко мне, называя меня Председателем.
Но пора уже объяснить, кто это «мы» и при чем здесь Пушкин. Впрочем, последнее нужно было объяснять и нам, потому что я, например, считал, что еду принимать участие в почти традиционном (проводящемся уже в третий раз) фестивале «Европейские дни в Самаре». Только на вокзале выяснилось, что в этом году фестиваль решено совместить с предъюбилейными торжествами, а чтобы торжества не выглядели уж слишком торжественно, их скрасили легким зубоскальством. Мол, если Пушкин наше все, то и господа, прибывшие в Самару 23 апреля 1999 года, тоже отчасти Пушкин.
Перечисление программных мероприятий выглядело бы несколько понуро, и это неизбежно. Надо бы включить в него погоду, выражения лиц, бесконечные разговоры на ходу с самыми разными людьми, а главное – не прекращающееся почти два дня радостное возбуждение. Хорошо бы понять и природу такого чувства. Это непросто, мы люди не местные. Радостным было впечатление от самого города, который оживает на глазах. Справедливости ради скажем, что в Самаре было чему оживать, советская власть не смогла (не успела) окончательно ее испоганить. Но живая, обитаемая часть городской среды становится плотнее и шире. Новые здания грамотно и стильно варьируют местный – очень милый – вариант модерна, не кичатся собой, как в Москве, не насилуют традиционную застройку. Даже не меняют сложившийся образ ее бытования: вольный и домашний, ностальгически напоминающий о Москве ранних пятидесятых, когда знаменитые дворы еще всеми правдами и неправдами не подчинялись архитектурным указаниям улицы.
Я не случайно отвлекся на архитектуру и городскую среду. Эти наблюдения можно – уже как метафору – перевести на другую область. Я в Самаре третий раз, количество знакомых лиц (и просто знакомых) увеличивается, усиливается необманное, я уверен, впечатление, что время и подвижнические усилия делают свое тихое дело, что-то стягивается и строится, может быть, даже незаметно для самого себя. Возникает то, что журнал «Неприкосновенный запас» вместо бессодержательного на сегодняшний день слова «интеллигенция» называет «культурным сообществом». Дьявольская разница, если вернуться к Пушкину.
Два счастливых, солнечных дня. Погода действительно была прекрасная, и поэтому ли, не знаю, или так все сошлось, но мы видели только счастливую, солнечную сторону города, обстоятельств, людей. Думаю, что опять во всем виноват Пушкин. Ведь это он – солнце русской поэзии.
В задних комнатах художественного музея интересный русский авангард: неожиданный кубистический Малевич, кубистический Ле-Дантю. Один из Бурлюков («Быки», неподписанный) подозрительно похож на Ларионова. Смешной местный Адливанкин. Но самое удивительное – коллаж Дымшиц-Толстой с применением песка.
Предполагалось, что мы свалим в свою Москву сразу после окончания фестиваля, но нам захотелось остаться еще хотя бы на день. Весь этот день мы провели на самарской набережной, и я не устаю рассказывать об этом дне и этой набережной всем желающим. Сама набережная необыкновенна: это четыре с половиной километра чистого песчаного пляжа, широкий ухоженный бульвар с летними кафе через каждые пять метров, а с другой стороны – заведения начала пятидесятых годов с пандусами и колоннами. Довольно неожиданна и та жизнь, которая начинается там к вечеру и продолжается до утра, почти не стихая. Примерно так я представлял себе латиноамериканский карнавал. Интересно, что мои впечатления от вечера понедельника. На вопрос, что же делается к концу недели, местные только закатывают глаза. На вопрос, когда же люди работают, – пожимают плечами.
