Нет билетов на Хатангу. Записки бродячего повара. Книга третья - Вишневский Евгений Венедиктович

И шабаш! Членкора не трожь! И чем все кончилось?! А считай, что ничем: из партии жулика этого, правда, выгнали, а посадить не посадили. Да в какой-то дальний филиал на работу перевели: то ли в Читу, то ли в Абакан, а там впоследствии и в партии восстановили [24]. Или возьмите того же Помидора Помидоровича. Таких бездельников и сибаритов, да и дураков, добавлю, свет не видел. Куда только не пытались его пристроить, чего он только в науке не возглавлял, и везде полным нулем был. Над его некомпетентностью чуть ли не в глаза смеялись. Был он директором СНИИГГиМСа, так туда даже за зарплатой не ездил, на дом ему специальный курьер привозил ее; потом сделали его деканом геолфака в нашем университете — не пропадать же добру! Так и там его отродясь никто не видывал. Другого за такое безделье давно бы посадили или на худой конец с треском отовсюду выперли, а этого ни-ни. Как же, членкор! А уж про нашего Забулдыгина и говорить неохота — пьяница и хулиган, каких поискать. Господи, что он вытворял! — Шеф зажмурил глаза и в восторге развел руками. — В обкомовских дачах зеркала венецианские бил, на персидские ковры в присутствии женщин гадил. И все как с гуся вода! Единственное, что смогли с ним сделать, — дали полного академика и в этом звании сослали директором академического института, который под него же и основали в срочном порядке в Хабаровске. Забулдыгин, тот прямо говорил: «Если ты не членкор, значит, просто дерьмо». Нет, что ни говорите, а членкорское звание — это такая стена, за которой... — Шеф не договорил, вздохнул и махнул рукой. — И заметьте, за двести с лишком лет ни один из членов Российской академии ни под судом, ни под следствием не был. И помяните мое слово, не будет!

— Да как же, Шеф! — изумился я. — А Николай Иванович Вавилов? Академик, и притом не только российский, всемирно известный ученый...

— При чем здесь Вавилов, — усмехнулся Шеф. — Вавилов — это совсем другое дело. Кстати, и он ни под судом, ни под следствием не был. Просто арестовали его да, недолго думая, шлепнули в саратовской тюрьме.

— Да-а, — подлил масла в огонь Альберт, — вот вам бы членкорское звание. Вот бы уж вы всем тогда показали, что такое настоящий членкор, верно?

— Да нет, ребята, — грустно сказал Шеф, совершенно игнорируя Альбертову иронию, — мне уж, видно, этого звания не дождаться. Вот раньше были времена: докторскую защитил, год-два для приличия в этом звании походил — пожалте в членкоры. Ну а совсем на заре Сибирского отделения всем без исключения докторам, которые не побоялись в Сибирь ехать, членкоров сразу присваивали, автоматом. А теперь дождешься у них, держи карман шире!

11 августа

«Землячок», который натворил вчера мне столько дел, к утру вроде бы стих, но с обеда разыгрался пуще прежнего. Льды действительно унесло в открытое море, и в бухту валом повалил омуль. Но взять его в такой ветер невозможно: выходить сейчас в открытое море — чистое самоубийство.

Рассудив, что в такую погоду вертолет не придет ни за что, отправился я к Кеше: надо договориться о хлебе. Правда, эти хлопоты могут оказаться излишними, если вертолет все-таки придет и Большой Начальник привезет хлеба, ну да береженого Бог бережет. Нынче вечером на закваске поставлю тесто (на дрожжи надежды никакой), а завтра займусь выпечкой.

— Ах, боже ж мой! — ходит и вздыхает Кеша. — Посмотри, Женя, сколь рыбы в сетях: ни одного наплава не видать, чайки кружатся, нерпа кругом так и шныряет. Ведь уснет, уснет же рыбка в сетях, а там, как сикомора [25] на нее навалится, одни скелеты обглоданные доставать будем. Хитрая эта тварь, сикомора, все живое, считай, тут ею питается: и рыба, и птица, и нерпа, и даже олень не брезгует. А она сама питается всем мертвым, что в воду попало. Я раньше шкуры так выделывал: мало-мало обезжирю, потом в воду брошу. Сикомора в момент соберется, весь жир и все мясо подберет. Да только тут глаз да глаз нужен, а то она и ворс весь поест — вынешь из воды кожу, голую как коленка.

Замесив тесто, снял со стены подаренную мне красавицу шкуру, которая высохла так, что звенит. Скатал ее в рулон.

— Вот и довели до ума твой подарок, Кеша, — говорю я, указывая на тугой, как свернутый стальной лист, сверток.

— Это ты погоди говорить «гоп»! — усмехается охотник. — Ты еще ее по-настоящему до ума доведи. Ты, помяни мое слово, еще не один день с ней попестаешься.

И как оказалось впоследствии, Кеша был совершенно прав. Как же намучился я с этой шкурой, пытаясь выделать ее! А так ничего толком и не вышло: шкура гремела, как жесть на крыше.

Собаки слоняются по двору сытые, ленивые, одуревшие от безделья и обильной жратвы. Неподалеку валяются четыре ободранные нерпы — собачий деликатес, но псы даже и не смотрят на него. Лишь изредка кто-нибудь отхватит зубами кусок, и тотчас на него бросаются остальные — начинается драка. Прямо как дети: пока игрушки лежат свободно, никто на них не претендует, но стоит одному ребенку взять какую-нибудь, как она тотчас требуется всем остальным.

— Непорядок, — говорю я и указываю Кеше на собак, — гляди, они у тебя от сытости и безделья вконец одичают.

— Пущай, — лениво кивает Кеша, — придет зима, они свое наверстают. Все тогда до кусочка подберут: и нерп, и моржей... А сейчас, летом, пущай лентяя празднуют... Вот якутня, та собак не жалеет: и зимой, и летом их запрягает. Да разве же можно так?

— А если ты с Преображения больше собак не получишь, чего тогда зимой делать будешь?

— На четырех придется ездить... А чего делать? Кормить их лучше буду, омуля давать, оленину варить... Не пешком же мне капканы проверять... Концы-то у меня — в ту сторону двадцать верст и в ту столько же... Правда, Лешка, сосед мой, он на севере, к Прончищевой бухте поближе промышляет, вот уже пятнадцатую зиму, однако, вовсе один, и без собак живет. Пешком ловушки проверяет — ни полярки, ни пурги, ни медведя, ни черта не боится. Ну да он мужик двужильный, да и опять же это ведь как повезет: и замерзнуть запросто можно, и на мишу ненароком без карабина наскочить...

В лагерь нынче я отправился один: Турпан идти со мной впервые не пожелал. Свернулся клубком, поджал хвост, нос в него уткнул и за избу спрятался. Да, вот даже и псу при таком «землячке» неуютно, а спрятаться у нас негде — в палатки псам вход строго воспрещен... Да и столько мяса, сколько сейчас у Кеши, у нас нет. А плохо мне без Турпана: и скучно, и страшновато.

— Эх ты, — говорю я неверному псу и треплю его огромную лобастую голову, — предатель!

Турпан смущенно отворачивает морду и прячет глаза, словно понимает мои слова (черт его знает, может, и вправду понимает: очень уж он, стервец, умен).

«Землячок» принес с собой довольно сильный холод: вода в ручье покрылась льдом, на море начал образовываться припай. Очень холодно даже в палатке.

Глубокой ночью меня разбудил шум вертолетных винтов. Наконец-то прилетел к нам долгожданный Большой Начальник. Но пока я вылезал из теплого мешка, пока одевался, вертолет, накреняясь вправо, уже начал набирать высоту. А за рулем сидел Юра! Да-да, тот самый дорогой тулай-кирякский друг. Вот какая ужасная обида: даже парой слов не сумел я с ним перекинуться, ничем не смог угостить (да ничего деликатесного у меня, правда, в этот раз и не было, разве что фрикасе из гуся с сушеными белыми грибами). А еще обиднее, что он, видимо, и не подозревает, что сижу я здесь, на мысе Цветкова, а то непременно бы задержался на минуту-другую.

Большой Начальник прилетел один и хлеба с собой конечно же не привез (ах, хорошо, что я, не очень-то надеясь на него, поставил тесто). И вообще никаких продуктов он с собой не захватил, кроме большой плитки шоколаду, но зато привез замечательный кассетный японский магнитофон на батарейках, который он собирается использовать в работе на обнажении как диктофон, вместо общепринятого у геологов полевого дневничка-пикетажки.