Миллионы, миллионы японцев... - Шаброль Жан-Пьер (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .TXT) 📗
— А две тысячи шестьсот лет цивилизации?
— Я довольно хорошо знаком с этим вопросом. До первой мировой войны, точнее, до вторжения в Китай о древней цивилизации говорили не очень-то много. Возникновение этих знаменитых двух тысяч шестисот лет можно грубо объяснить так: когда Япония решила оккупировать Китай, генералы искали предлога. Как всегда, оглянувшись на старую Европу, они выбрали самый распространенный: оккупируют страну, чтобы ее «цивилизовать». Должно быть, кто-то поумнее обратил внимание других на то, что у Китая позади двадцать с лишним веков цивилизации, и тогда-то Япония декретом даровала себе еще пятьсот лет. Скромно, но достаточно.
— Какая наглость!
Он не носил галстука. При движении, которое он сделал, подзывая официанта, ворот его рубашки распахнулся. Я увидел страшный шрам у самой шеи, который тянулся, исчезая под материей, в направлении сердца. Мистер Чанг показался мне вдруг очень старым.
— В японском фольклоре нет ничего, что не было бы заимствованием. Вам расскажут историйки, которые японцы совершенно искренне считают чистейшим своим культурным наследием, а это только басни Эзопа, которые они узнали в шестнадцатом веке из уст иезуитов святого Франсуа Ксавье.
— В сущности, Японии не существует?
— Не больше, чем Франции.
— Ну уж!..
— Не больше, чем Франции, если отнять у нее все, чем она обязана Греции, Риму и другим странам. Не больше, чем Лафонтен без Эзопа, Люмьер без Плавта...
Мы оба были довольны. Мы помолчали. Потом мы говорили о смерти, вернее, Чанг говорил мне о ней так, словно был с ней знаком тысячи лет.
Он извинился — ему надо было уходить. — Я обещал. Иду ремонтировать автомат восемнадцатого века. Мы обязательно еще увидимся.
4. «Почему» — это не по-японски
Воскресенье, 7 апреля, 8 часов
В моем распоряжении утро для приведения в порядок записей (если я правильно понял, мадам Мото оставляет мне воскресенье свободным).
Я продолжал прогулки по Сибуе — «токийской плас Пигаль» (так утверждает карманный путеводитель), вокруг «Елисейских полей», ночного кафе, где я провел первый вечер в Японии, спокойно прохаживался в окрестностях моей гостиницы. В конечном счете в этом городе безразлично, куда пойти: всюду те же широкие, как бы пригородные магистрали, те же ряды стоянок автомашин, складов, строек, гаражей, лавчонок и ремесленных мастерских; на перекрестках улиц ребятишки играют в бейсбол; за изгородью или на шоссе копошатся строители, дорожные рабочие в желтых козырьках, как правило одетые в штаны для гольфа и носки-туфли, где большой палец отделен (наверное, в них удобно взбираться на леса...).
В Токио я не похудею: чуть ли не на каждом шагу натыкаешься на пивные бары, где за умеренную плату можно вкусить немецкой и английской еды — сосиски, бекон, кислая капуста, омлет. Я стал завсегдатаем «Нью-Токио» — большого бара близ железнодорожного моста в Гиндзе. Вечером тут играет женский оркестр с солисткой-аккордеонисткой. Я видел за столиком в первом ряду старика японца, который, прикрыв глаза, со страдальческим лицом якобы дирижировал оркестром, широко разводя руки в ритме «Голубого Дуная». Любопытно, я видел уже такое тягостное зрелище в нескольких странах, как будто существует международный союз слабоумных и пьяниц-меломанов. Клиентура «Нью-Токио» молодая, скорее бедная, чем состоятельная (я хожу сюда тайком от мадам Мото, проявляющей такую заботу о моей репутации). В этой огромной баварской пивной, где пиво подают в литровых кружках, трудно найти свободный столик.
Человеку, находящемуся в чужой стране, часто кажется, что ее жителей связывает нечто общее. На самом деле это не совсем так: что роднит меня с другими пассажирами автобуса или поезда во Франции? Подчас они мне более чужие, нежели турист-англичанин, которого я тотчас же засекаю в давке и легко представляю себе его особенности...
Я получил пригласительные билеты на просмотр фильмов Недели французского кино. Билеты на два лица. Я воспользовался ими как предлогом попросить во франко-японском институте, чтобы меня сопровождал студент. Мне позвонила студентка.
Мадемуазель Норико Миура двадцать лет. Она совсем маленькая, совсем никакая, хрупкая, робкая, с гладким лицом нефритовых фигурок. Безвкусно одетая в бедное красное пальто, в шерстяные гетры и шнурованные ботинки, с косами, вылезающими из-под крестьянской косынки, она кажется такой нескладной, что я усомнился было в ее французском. Но тут она объявила, что танцует в лучшем кордебалете Токио. Каждое утро она репетирует спектакль, премьера которого состоится в сентябре. Она живет в часе езды на метро от центра города. Ее отец — журналист. Она рассказала мне по-французски о своем дружке. Меня мучила совесть, почему я не дал возможность воспользоваться этими билетами Рощице, ведь она так для меня старается, но, право, я не представлял себе, как бы мы стали общаться в темном кинозале с помощью двух словарей...
Я назначил Норико по телефону свидание перед «Нью-Токио». В ожидании начала сеанса мы погуляли по императорскому парку: гравий, луна, лужайки... Мы дошли до двойного моста Нидзюбаси. Дальше проход был закрыт, но мадемуазель Миура объявила, что я смогу пересечь мост 29 апреля, в день рождения императора, когда публике позволят пройти чуть дальше и увидеть дворец в европейском стиле, строительство которого заканчивается. Она указала на каналы с водой, желая, чтобы я разделил ее беспокойство: сырость очень вредна для императора, императрицы и их небольшого семейства...
Печать бьет тревогу по поводу того, что императору грозит ревматизм, в неистово требует, пока не поздно, переселить правящее семейство на более сухой участок.
Похоже, что эту кампанию в прессе финансируют фирмы такси. Они много выиграют, если можно будет пересекать напрямик парк, который сейчас приходится объезжать.
Мадемуазель Миура показала мне фонтан, воздвигнутый в память брака принцессы. Он не работал — из соображений экономии, а не санитарии, он функционирует только по праздничным дням. На скамьях, расположенных вокруг фонтана, влюбленные ведут себя так корректно, будто обижены друг на друга.
— До войны за девушками и женщинами строго следили, — сказала мадемуазель Миура, — теперь они живут несколько свободнее...
Она ходит переваливаясь уточкой. Молодые люди, которых мы встречаем, смотрят на меня вызывающе, наверное потому, что я иду с молодой японкой. Какое впечатление производит на них хрупкая балерина? Может быть, она страдает, если задумывается над этим...
Мы с трудом ведем беседу о Бодлере и Рэмбо. Для нее, как и для меня, это дань уважения. Она даже не слышала про Верлена, но обожает «Отверженных»...
Мы пришли до начала сеанса. Позади нас уселась группа токийских французов, вероятно работающих на одном предприятии. Они высокомерно судачили о манерах японского простолюдья, которое размещалось в партере, а когда мест больше не осталось, толпилось в проходах. Выражались они с желчным снисхождением высшего меньшинства, даже когда обменивались адресами лучших ресторанов — китайского, греческого...
— Нашли, где еще можно вкусно поесть? — спрашивали вновь пришедшие.
Им не нравились места, на которых они сидели: «Посольство все забрало себе...»
«Вздыхатель», комедия Пьера Этекса, заставила меня забыть, что я не во Франции. Приступы смеха возвращали меня в Токио: мадемуазель Миура давилась от хохота, крепко прижимая ручонки ко рту, и так сгибалась, желая спрятаться за спинку кресла, что пропускала один комический эпизод из двух.
* * *
Темпи — француз итальянского происхождения, занимавшийся журналистикой, импортом, рекламой. Сейчас ударился в электронику... Более десяти лет он плавал «в округе», то есть между Китаем, Курилами и Филиппинами.
