Охота за головами на Соломоновых островах - Майтингер Кэролайн (читать книги полностью без сокращений .txt) 📗
Обычно Маргарет умела серией интересных вопросов приводить в должное состояние засыпающую модель, но на этот раз на все вопросы она получала один ответ:
— Да, миссис…
А мне хотелось написать портрет туземца, который контрастировал бы с прежним портретом малаитянина — безобидного жителя горных зарослей.
Маргарет задала нашему натурщику вопрос, не принадлежит ли он к числу горных жителей, в тайной надежде, что подобный вопрос заставит его взъерепениться, но это было слишком тонко задумано, и парень решил, что его спрашивают, не житель ли он горных зарослей Гвадалканара. Нет, он с острова Малаита. Из лесного района Малаиты? Нет, он прибрежный житель.
Наше тонкое искусство донимать человека вопросами потонуло в путанице пиджин-инглиш, и мы попросили плантатора дать нам еще одного туземца — уроженца горных зарослей Малаиты, чтобы он стоял рядом и выводил из сонного состояния нашего натурщика.
Такого парня на плантации не оказалось.
Тогда у Маргарет возникла идея: она принесла портрет нашего малаитянина — жителя горных зарослей и показала его натурщику. Портрет ему не понравился. Сказав, что это житель горных зарослей, наш натурщик немедленно изменил выражение лица, как это бывает с прибрежным жителем, когда он встречает жителя горных зарослей. Портрет бушмена-малаитянина был повешен так, что наш натурщик непрерывно его видел, а Маргарет задавала вопросы, касающиеся жителей горных зарослей. Когда у нашей модели интерес к портрету начал угасать, Маргарет высказала несколько одобрительных слов по адресу жителей горных деревень.
Сам того не замечая, наш парень напряг свою мощную мускулатуру, а толстогубый рот сложился в презрительную гримасу.
Мои трудности, если их сопоставить с трудностями Маргарет, были чисто технического порядка. Солнце, продвигавшееся к зениту, меняло расположение светотени на рисунке и модели; мне трудно было смотреть из-за яркого света, разлившегося кругом, хотя ни модель, ни фон не были освещены солнцем. А если к числу технических трудностей причислить копровую мошкару, муравьев, мух, москитов и слепней, то мучений, которые мы испытывали обе, было вполне достаточно. Правда, в Руавату я писала в роскошных условиях. Мы находились по соседству с домом, куда время от времени могли удаляться для отдыха. Воздух во внутренних комнатах, защищенных двойной крышей, казался прохладным; мы могли напиться чистой воды, а когда возвращались к нашей модели, то находили ее всегда на том же месте. Иногда наш парень спал, но он был тут и можно было продолжать писать портрет. Дисциплинированность нашего натурщика, хотя и объясняющаяся страхом нарушить приказ плантатора, была преимуществом, которое мы смогли оценить позже, когда начали работать в деревнях.
— Похож? — спросили мы его.
Он почесал голову длинным гребнем и пробормотал что-то лестное.
— Очень похож?.. — настаивали мы.
— Да, очень похож…
При этом он потихоньку пятился от нас, так как мы отчаянно надоели ему за три сеанса. И вообще, раз сказано «конец», то он желал убраться восвояси.
Мы не могли зажечь в нем ни искорки интереса к портрету, ни вызвать слова удивления перед чудом, которое мы совершили, перенеся его лицо на плоскую бумагу. Мы отпустили его; он был, право, чересчур испорчен цивилизацией.
Некоторое время спустя, когда мы о нем позабыли и занимались приведением в порядок рисовальных принадлежностей, позади раздался голос.
— Не похож…
Наш парень стоял рядом и протягивал связку клыков, одновременно указывая на портрет.
В чем дело? Оказывается, на портрете не хватало клыков, так как часть из них была закрыта шеей натурщика, а я нарисовала только те, что свисали на грудь и были видны.
Эта критика привела нас в восторг, и мы от души смеялись. Однажды мне пришлось писать портрет женщины, сделавшей мне такое же замечание. Женщину никак нельзя было отнести к числу дикарей с уровнем культуры каменного века. Она была «культурной» и взрослой представительницей белой расы, наследницей стального короля, умела считать до шестидесяти и поэтому знала счет жемчужинам своего ожерелья, в котором передо мной позировала.
Ее не смущало, что мои глаза не рентгеновские трубки и я не могу сквозь ее шею видеть задние жемчужины ожерелья. И мне пришлось под угрозой неполучения платы за написанный портрет изобразить все шестьдесят жемчужин, чтобы те, кому в наследство достанутся портрет и жемчуг, знали, что им причитается.
Вот потому мы так и смеялись, когда наш малаитянин обиделся, что мы не изобразили все количество его жемчужин.
— Э-ге-ге-гей! — послышался крик на плантации. Этот крик был подхвачен еще кем-то, затем еще кем-то. Мы с нетерпением ожидали сообщения плантатора, кто приближается к берегу. В конце недели ожидался приезд Нэнкервиса и плантатора с Биренди, но сегодня была только среда.
— Похоже на… Нет… Даю слово, это лодка из Биренди… Очевидно, что-то произошло…
Да, произошло… Нэнкервис был мертв… Смерть наступила от мозговых осложнений, вызванных малярией, но начало было положено действиями рабочих-малаитян.
— Да… — сказал плантатор Биренди, тыча пальцем в написанный нами портрет прибрежного жителя Малаиты. — Вот как раз такие его убили!
Нэнкервис убит! Мы с трудом могли поверить этому сообщению. И вот он похоронен там, на острове, где его убили два дня назад.
Плантатор передал нам несколько фотографий, отпечатанных для нас Нэнкервисом; на одной из них была снята смеющаяся Маргарет рядом с Нэнкервисом на борту «Матарама». Это было всего лишь месяц назад.
Причиной смерти явилась постоянная, непрекращающаяся борьба туземцев с белыми людьми, которую плантаторы называют «системой извода». Являлась ли эта система одной из форм борьбы за освобождение от владычества белых людей или желанием сделать жизнь более занимательной, все равно — конец один. Благодаря таким действиям туземцам удалось в прошлом избавиться от многих плантаторов и многих принудить к бегству. Это вечная тема для рассказов о малаитянах и слухах о восстаниях.
Способ борьбы прост, и он начинается с уклонений от работы. Завербованный рабочий, если он болен, имеет право не выходить на работу. Более того, он может прекратить работу, объявив себя больным. Но если хозяин пожелает выяснить его температуру, то рабочий вправе не разрешить ставить термометр. Он может отказаться принять хинин или касторку, а приняв их, может выплюнуть и по-прежнему не выходить на работу.
Но плантатор заплатил вербовщику по пятьдесят долларов с головы, и ему нет смысла выгонять рабочего за непослушание. Единственным способом воздействия на непокорного рабочего является кулачная расправа.
Закон запрещает плантатору применять оружие, а применяя кулаки против группы рабочих, плантатор рискует получить сдачи. При столкновении один на один туземцы не знают, как использовать свои кулаки, — они дерутся, как бабы, наотмашь. Обычно они нападают сообща, после чего отправляются к ближайшему чиновнику и заявляют, что плантатор набросился на них первый. Плантатора могут вызвать в суд и оштрафовать на пятьдесят долларов.
Пережив однажды подобное столкновение, плантатор приобретает навыки старожила и впредь умеет показать каждому рабочему в отдельности, где раки зимуют, каждому, кто намеревается его «изводить». Он спокойно уплачивает первый штраф и в дальнейшем только заботится о поддержании своей репутации злобного дьявола.
Что касается новичков, питающих какое-то уважение к закону, то они сдерживают собственную злость, в результате чего возникает непослушание отдельных зачинщиков, быстро перерастающее в общее возмущение. При таком положении вещей работа на плантации никак не идет, и новичку приходится либо добровольно уходить с работы, либо ждать, покуда компания его уволит со службы за «неумение управлять плантацией».
За несколько дней до своей гибели Нэнкервис, отлично осведомленный о настроениях рабочих, отправился с группой туземцев на расчистку кокосовой плантации, расположенной на одном из островов к западу от Гвадалканара. Он должен был вернуться в Биренди к концу следующей недели. Так как он уехал на единственной на плантации моторной лодке, то плантатор не мог понять, почему Нэнкервис не вернулся в обусловленный срок, и только в воскресенье вечером от вернувшегося с острова бывшего слуги плантатора узнал, что Нэнкервис «почти совсем кончился».
