Дорожный иврит - Костырко Сергей Павлович (книги бесплатно txt) 📗
– А вы сейчас покурите и начнете смеяться без остановки и плеваться?
– Не обязательно. Бывает такое воздействие, но не на меня.
– А дадите попробовать?
– Ради бога,?– и протянула мне цыбарочку.
Я затянулся. Вкуса дыма не почувствовал. Немного прислушался к себе, но?– ничего такого. Кроме неловкости за проделанный жест. Вернул назад цыбарочку.
– И все??– разочарованно спросила Наташа.
– И все. Это я просто, чтобы иметь право сказать: и я травку курил.
– Для галочки, да??– уточнила Наташа.
– Ага. А выставки у вас были?
– Специальной?– нет, мы участвуем в коллективных выставках. В акциях разных. Скажем, на фестивале рисовали портреты с натуры. Рисунки. Народ в очереди стоял.
– И почем продаете рисунок?
– Ну, за сколько покупают.
– А за сколько покупают у вас??– спросил я у Зои.
– Долларов за пятьсот.
О как!
Когда мы в очередной раз вышли с Ирой покурить на балкон, она сказала, что Зоя художник востребованный, то есть хорошо покупаемый здесь.
Я попросил Зою написать их имена в мою записную книжку. Чтоб на Фейсбуке задружиться. Ну и вообще, автограф на память. Зоя аккуратно вывела у меня в книжке: Zoya Cherkassky, Наталия Зурабова, Anna Lukashevsky.
Ну и чтобы не томить барышень дальше своим присутствием, я оставил их в обществе эстетически близких?– Гробмана и Айзенберга.
На прощанье попросил показать еще раз, чего они с нас нарисовали. Единственной, кто решился показать свой рисунок с меня, была Аня. С огромным носом, маленькими глазками и висящими под ними мешками. В принципе, то, что вижу каждый день в зеркале. Но такое типа?– мужественное. И вообще?– глаз притягивает. Рука у Ани хорошая. Но попросить лист побоялся?– даже если рисунок Ани в пять раз дешевле, чем у Зои, для меня и сто долларов?– в напряг.
Поднявшись к себе на третий этаж, я зашел в Фейсбук, нашел Зою, полюбовался африканскими лицами ее френдов и попросился в друзья. И так же попросился к Ане. Наташу не нашел.
5 ноября
(22.14, в мастерской)
Холодное утро. Облака.
Смотрел почту. Заглянул в Фейсбук и обнаружил, что уже принят во френды и Зоей, и Аней. Когда же они вообще спят?
Когда спускался по лестнице, на площадку второго этажа как раз выходил Валера Айзенберг. Тоже?– на море.
Вышли на улицу. Пасмурно. Разговор про литературу. Я упомянул про «Новый мир».
– А это что это за журнал??– спросил Валера.?– Это там, где редактором был этот… как его?
Я перечислил ему всех редакторов журнала в обратном порядке, начав с Василевского. На имени Твардовского он меня остановил:
– Да-да, этот вот… Твардовский. Тогда это был главный журнал для интеллигентов, если я не путаю. Этот тот «Новый мир»?
Нормально. То есть я впервые вижу, так сказать, модерниста самородного. Валера, действительно, человек талантливый. Рисует, снимает видеокомпозиции. И пишет прозу. Хорошую прозу, неожиданную, в основном про художников. Иногда даже как бы изощренную, но с неожиданными проколами в использовании слов. Может, это потому, что живет он то дома, то в Штатах, то в Израиле? И при этом все, что за пределами авангардного дискурса образца 1990—2000-х, для него, похоже, не существует.
В воду не хотелось, прохладно. Но все-таки пошел. Типа куда денешься?– уплочено. Оказалось, в воде хорошо, даже лучше чем на берегу.
Читал корректуру «Зеркала».
Вернулся домой. Снова читал «Зеркало». Варил суп. Дочитывал корректуру. Спустился к Гробманам, показал Ире свою правку?– несколько очевидных стилистических ляпов и всякого рода исторические неточности быта восьмидесятых и девяностых в тексте Воробьева,?– почему-то очень быстро забывается атрибутика совсем недавних времен.
Немного поспорили с Мишей насчет маргинальной литературы. Это по поводу одесских авангардистов и их крутой прозы с сюрреалистическими образами наркоманов, дурдома, секса, по большей степени полузверского, с их демонстративной отвязностью: автор в пейзажной зарисовочке, например, сравнивает обрезанные столбики вдоль дороги с остриженными волосками вдоль вагины?– типа о, какие мы!
Миша:
– Они маргиналы. Это их художественная позиция. А такие всегда одиноки. Такие всегда противостоят общему оцепенению и мертвечине. Противостоят мейнстриму.
– Миша, ну о каком мейнстриме ты говоришь. В России после публикации ерофеевских «Москва – Петушки» и «Голого завтрака» Берроуза мейнстримом для молодых стала как раз вот эта артистическая маргинальность и поза прoклятого поэта. Кто только в нее не становился. Более того, как-то даже неприлична стала нормальность. Все скопом пытаются эпатировать. Ну а если под мейнстримом понимать самое читаемое в нынешней России, так это, это извини, вообще не литература будет, это будет?– про уринотерапию или детективы Дарьи Донцовой. Для массового читателя самый высоколобый писатель сегодня?– Акунин. Пелевин ему уже не по силам.
Похоже, у Миши осталось почти нетронутым представление о существовании в России официальной литературы, за которой послушно идет читатель, и литературы неофициальной. И уже не объяснишь, что по нынешнем временам трудно представить нечто более маргинальное, нежели стихи нелюбимого Мишей Кушнера.
С Мишей понятно, он уехал из СССР в 1971 году, молодость потратив на противостояние советскому ханжеству. Не могло не остаться. Но откуда вот эта романтическая подростковая закомплексованность у молодых, казалось бы лишенных советских комплексов молодых художниц? Они ведь действительно хороши, раскованны и при этом ничего «винзаводского» вроде бы. Я листал фотографии на их фейсбучных страницах и нашел привет из конца 80-х в России?– групповой снимок на фоне плаката с огромным словом из трех букв. И у Миши внизу висит большая работа Зои маслом?– ночной городской пейзаж с металлической сеткой на первом плане, с застрявшими в ней листьями, что-то по цветовой насыщенности отсылающее к мирискусникам, но если приглядеться?– а пригляделся я не сразу,?– за сеткой на втором плане стоит машинка и две сношающиеся фигурки. Именно?– сношающиеся. То есть вместе с художником «возмущают спокойствие», «эпатируют». И как бы ни гордились своей крутизной и продвинутостью «Пусси», мученицы вроде, но там внутри те же самые закомплексованные советские школьницы, если судить по их участию в скандальном акте «[Поимей] медвежонка», где, как им, наверное, казалось, что публичным, под объективами фотоаппаратов, половым актом они опускают некое политическое движение в России. Во всем этом?– младенческое, дворовое неведение, тупое и агрессивное, того, что именно может выражать этот акт. Им кажется, что они действием своим дискредитируют политику, тогда как все наоборот?– политическим жестом опускают великое. То есть стопроцентным советским быдлом выступают.
6 ноября
12.12 (в кофейне)
Утро было чуть потеплее, чем накануне. Проглядывало солнце. Плавалось хорошо. Даже заплатил за лежак под зонтом. То есть расположился с комфортом. Снимал. Единственное, что донимало, это работающий на полную мощность транзистор мужика через два от меня лежака: мужик балдел от русского рэпа.
Все та же проблема?– затормозиться, не спешить. Не думать, что буду делать через час-два, а через час-два, делая запланированное, не думать, что я буду делать после, и уже заранее приноравливаться к этому «после». И так до бесконечности. Научиться жить здесь и сейчас.
Выбеленная голубизна неба с легкой дымкой.
Сижу в кофейне за последним столиком, сбросив шлепанцы и грея вытянутые на песок подошвы под солнцем. Передо мной?– серо-желтый взрыхленный песок, уплотняющийся вдали в бледно-желтую раскаленную полосу пустыря между пляжами. Протянутый дальше взгляд студится сине-сиреневой с добавлением зеленцы жесткой поверхностью моря. Над ним черта горизонта. Хотя нет. Не черта. То есть не штрих и не тонкая линия. И даже не тончайшая натянутая нитка. Это обрез?– между жесткой плотью моря и нежной голубизной неба.
