Край земли - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" (бесплатные версии книг .txt) 📗
Начинаю клевать носом. Николай Летков то-и-дело с беспокойством оглядывается на меня со своего хана, видимо боясь, что, заснув, я вылечу на какой-нибудь кочке. Мы едем быстро. Как-будто и версты стали длиннее. Даже самоеды не с таким азартом хватаются за каждую остановку; ужбольно противно слезать с хана. В движении как-то меньше замечаешь слякоть.
Но вот мы выбрались на широкое плато, поросшее пюнгом, с большими плешинами какого-то серого, точно выгоревшего мха. Здесь была расположена часть песцового хозяйства. Там и сям разбросаны игрушечные, в метр вышиной, избушки. В эти избушки песец должен был приходить плодиться. Игрушечные домики тянутся далеко в тундру. Слева стеной вышиною в человеческий рост сложены деревянные ящики-клетки, в которых 218 песцов были привезены на остров с материка для завода.
До приезда этих двухсот восемнадцати песцов самоеды на острове свободно охотились на местного песца. Этот промысел в достаточной степени развит и пользуется большой популярностью среди туземцев, так как является единственной возможностью восполнения экономических прорех, порождаемых недостаточным развитием оленеводства и неправильной постановкой использования его продуктов.
С появлением же «казенных» песцов всякий песцовый промысел на острове был воспрещен, и Госторг стал выплачивать туземцам денежную компенсацию в возмещение убытка, причиняемого их хозяйству этим вынужденным бездельем. Но самоедам это очень не нравилось.
Для пропитания прибывших на остров песцов было завезено и переброшено на оленях вглубь тундры 1 200 бочек рыбы и 300 бочек шквары. Были построены большие избы-кормушки – ценою, кажется в 500-600 рублей каждая.
После нескольких часов езды по берегу тихого, опоясанного камышами озерка мы увидели такую кормушку. Она меньше всего похожа на дом для песцов – это высокий просторный амбар, сложенный срубом из толстых бревен. Во всяком случае, этот амбар куда просторнее и лучше построен, чем жилища бугринских колонистов. На сто шагов от амбара слышен тошнотворный, удушающий запах гниющего мяса – оленины, заготовленной в свое время для песцов. В этой избушке песцы должны были получать питание в виде местной оленины и привезенной с материка рыбы и шквары – вполне достойное их высокого положения пушистой валюты.
Но как-то так случилось, что в один далеко не прекрасный день песцы оказались на воле в тот самый момент, когда к песцовому хозяйству съехались самоеды. Самоедские псы, не приученные к братскому сожительству с такой лакомой дичью, а, напротив, в большинстве своем натасканные в песцовой охоте, принялись с завидным рвением ловить госторговских песцов, и я не очень верю тому, что самоеды старались удержать псов от расправы с привозными песцами – причиной лишения их доходного зимнего промысла.
Короче сказать, часть песцов была изорвана собаками, остальные разбежались по тундре, забыв про заботы Госторга, уютные домики и грандиозные кормушки, построенные по последнему слову звероводческой техники. Самоеды же снова принялись за охоту и во славу Госторга промышляют умножившегося в числе песца.
Снова фельдшерица Анна Александровна заполняет собой гулкую пустоту больничных хором. Снова кровавые следы моих ночных битв с больничными клопами покрывают густыми мазками мою и без того не слишком опрятную простыню. От подложенных под простыню оленьих постелей она пропиталась каким-то совершенно особенным желтым жиром. Жир этот издает своеобразный терпкий запах. Ночью к запаху жира присоединяется острый дух десятков клопиных трупов…
Пользуясь нашим вынужденным гостеприимством, к нам продолжают приезжать самоеды.
Вчера они приехали целой гурьбой. После двух часов сидения, когда за волнами сизого тумана «Пушки» их лица стали казаться неверными призраками и в ушах начало стучать как при подъеме на большую высоту, от имени всех гостей выступил один из самоедов:
– На картоцку сниматься мозна?
– Отчего не можно, можно.
Мы решили, что они хотят получить на память группу. Черепанов старательно наладил на крыльце фотографический аппарат, долго рассаживал самоедов в группу и сделал два снимка. Через час гостям была продемонстрирована готовая фотография. Эффект получился совершенно неожиданный. Фотография быстро обошла весь круг гостей, причем некоторые самоеды едва удостоили ее своим вниманием.
Через несколько минут она вернулась к оторопевшему Черепанову.
– Что, разве карточка не хороша?
– Зацем не хороса? Хороса… хороса. Хороса картоцка. Ты, парень, карточку с собой забирай, покази больсому нацальнику, какой самоетька народ.
– А вам не надо карточку? Я и для вас сделать могу.
– Наса картоцка не нада… наса…
Не дослушав, я ушел к себе в комнату. Через десять минут к нам пришел бедняга Черепанов.
– Слушайте, граждане, до чего ж это дойдет, если дальше так пойдет. Ведь они вместо карточки…
Блувштейн не дал ему договорить.
– Едрихен штрихен, Толя, я сказал, пошлите их ко всем чертям – кумки не будет, – он повернулся к стене на куче оленьих постелей, оставив Черепанова в положении железа между молотом и наковальней.
Сквозь дрему я слышу: «Ramona, du bist…»
Глубокая ночь; почти утро. Мы не спим, потому что спать не на чем. Скоро сутки, как все веши сложены в ожидании отъезда на судно. Фансбот с судна давно пришел, но лежит обсохший на песке. Вода отошла от него по крайней мере на 10 метров.
Самоеды ушли. За столом один только седой, согбенный Прокопий. Я делаю запись в дневник, Прокопий молча колупает ногтем этикетку круглой жестянки из-под кофе. За работой я совершенно забыл о Прокопии. Только когда глаза устали от неверного серого, рассветного освещения, я оторвался от тетради и увидел сидящего против меня старика. Часы показывают четыре часа утра – почти два часа, как я сел за дневник.
– Прокопий, ты все еще здесь?
– Тесь.
– Чего ж ты не едешь? Небось, твоих никого уже давно нет?
– Нет.
– Так чего-ж ты сидишь-то?
– Мне эта нада, – протянул он мне пустую жестянку, – твоя подари.
– Бери, сделай милость.
Прокопий нерешительно повертел жестянку в руках.
– А закрыська нет?
На банке не было крышки. Кажется, ее пустили вместо блюдечка для воды привезенному нами с материка котенку, первому котенку на Колгуеве.
– Не знаю, Прокопий, у меня крышки нет.
– Мозна поискать?
– Ищи, если хочешь.
Глотнув холодного чая, я снова уселся за дневник. Поднимая глаза от тетради, я каждый раз видел фигуру ползающего на корточках старого самоедина. Он облазил все углы в наших комнатах, перетряхнул горы нашего багажа, разгреб кучи мусора, в изобилии накопленного во всех углах. Два часа Прокопий мозолил мне глаза из-за дрянной жестянки, а теперь еще не даст покоя с крышкой. Это начинало меня раздражать.
– Слушай, Прокопий, брось, пожалуйста, шарить, ты мне мешаешь.
– Какой месай… закрыська нада.
– Да на что тебе крышка-то?
– Я сюда банка камень класть стану, ребятка играть даю.
Чтобы привезти ребятам в чум погремушку, старик, не жалея колен, лазит по всем углам! Я снял крышку с другой банки, наполненной кофе, и отдал крышку Прокопию.
– Пасиба, парень, ребятка много смеяться будут. У мой анцы ебцана мьяла ацки есь, играца нада.
Заскорузлые пальцы Прокопия с исковерканными ревматизмом суставами с трудом справляются с крышкой. Ногти на пальцах темно-синие, почти черные, выпучены как большие круглые пуговицы.
По неприветливому, всегда насупленному скуластому лицу пробегает усмешка и застревает где-то в глубоких морщинах, бесчисленными рубцами избороздивших щеки и лоб. Мне хочется воспользоваться хорошим настроением старика и выяснить у него то, чего мне не хотели сказать в тундре.
– Слышь, Прокопий, скажи-ка мне правду, есть у вас боги?
– Есь, парень.
– Какие?
– Мыкола есь, Егорь есь, Спаса есь, Богородыся Мария есь.
