Предела нет - Платов Леонид Дмитриевич (книги серии онлайн TXT) 📗
Все воронье — это доподлинно известно Колесникову — слетелось в сад, поближе к линзам-перископам, и, нахохлившись, расселось там в траве. А ядовитое зелье клокочет в больших чанах в подвале дома.
Нет, кабинет как кабинет. Строго обставленный в старомодном немецком вкусе, ярко освещенный. Кажется еще светлее оттого, что стены аккуратно сложены из высоких белых панелей.
Посреди кабинета возвышается огромный письменный стол. Лампа под абажуром погашена.
Колесников шагнул к столу.
Все выглядит на нем так, словно бы хозяин отлучился ненадолго. Экономя электроэнергию, он машинально выключил настольный свет, но должен с минуты на минуту вернуться.
Рядом с лампой — портрет Гитлера в рамке, очевидно дарственный, потому что лоб поверх косой пряди пересекает еще и косая надпись.
Взяв портрет со стола. Колесников прочел: «Адольф Гитлер — профессору Бельчке. Миром можно управлять только с помощью страха!»
Фамилия профессора Бельчке? И Гитлер знает его лично?
Судя по этому столу, профессор — кабинетный ум, книжник, педант. Стоит такому рассыпать горку карандашей, чуть передвинуть пресс-папье или пепельницу с места на место, как привычное течение его мыслей нарушается, он уже не может работать.
Ничего! Скоро он вообще не сможет работать! Нужно лишь спрятаться, а потом, дождавшись профессора… Только бы он поднялся в свой кабинет один, без охраны!
Но тут негде спрятаться! Разве что присесть на корточки за письменным столом, согнуться в три погибели и…
А оружие?
Предполагалось отнять пистолет у конвоира. Однако конвоир убрался по трапу с пистолетом.
Нетерпеливым взглядом Колесников обежал кабинет.
Оружие! Оружие! Должно же быть здесь какое-нибудь оружие!
Из-под абажура настольной лампы выглядывала человеческая голова — маленькая, величиной с кулак, не больше. Наверное, бюст Шиллера, или Бетховена, или еще кого-нибудь из великих немцев. На письменном столе было принято в старину ставить такие бюсты для вдохновения.
Из чего делаются эти бюсты? Из меди, из бронзы? Ну что ж! На худой конец…
Он наклонился над столом. Странно! Не Шиллер и не Бетховен. Скулы туго обтянуты бледной кожей. Глава выпучены, просто вылезают из орбит. Серые (седые?) волосы стоят торчком. Да, общее выражение непередаваемого, панического ужаса…
Что же это за материал? Не бронза, нет. И не раскрашенный гипс. Что-то другое. Имитация под кожу! А дыбом торчащие волосы — пакля или…
Колесников протянул руку, чтобы коснуться волос, и тотчас же отдернул. Волосы были настоящие!
Но ведь на свете нет людей, у которых голова была бы с кулак!
С недоверием и опаской он смотрел на абажур. Отдергивая руку, вероятно, задел за выключатель настольной лампы. Та загорелась. Абажур, оказывается, был темно-желтый. На фоне его, подсвеченные изнутри, проступили какие-то узоры и письмена. Что это? Русалка. Змея, поднявшаяся на хвосте. Якорь, слова: «Ma belle».
«Моя красивая» на абажуре? Почему?
Колесников ближе пригнулся к абажуру. Так и есть! Сшит из кусков татуированной человеческой кожи!..
Минуту или две разведчик стоял у стола, не в силах пошевелиться. Это не кабинет ученого, это какая-то кунст-камера, специально подобранная коллекция монстров!..
Он спохватился. Время-то идет! Не на экскурсию же привели его сюда, монстров этих смотреть!
Некоторые люди имеют обыкновение держать пистолет в ящике своего письменного стола. Возможно, и профессор…
Косясь на приоткрытую дверь, Колесников обошел стол. О! В верхнем среднем ящике торчит ключ!
Два быстрых поворота, ящик выдвинут рывком. Пусто!
С лихорадочной поспешностью Колесников принялся выдвигать ящики один за другим. Он рылся в них, бормоча ругательства, вышвыривая на стол и на пол вороха бумаг, папки, флаконы с клеем, скрепки для страниц и прочую канцелярскую дребедень.
Того, что так нужно ему, в ящиках нет!
Он остановился перевести дух. Вот на столе валяется костяной нож для разрезания книг. Годится? Нет. Чугунное пресс-папье? М-м, пожалуй… За неимением чего-нибудь более подходящего. Это, во всяком случае, самое тяжелое из всего, что под рукой. Да, видимо, придется использовать этот предмет не по прямому его назначению.
Взвешивая на ладони пресс-папье, Колесников скользнул взглядом по тетради, которую выбросил на стол из среднего ящика. Падая, она раскрылась посередине.
Он выхватил слова: «формула страха» и «девятьсот тринадцатый упрямится».
Девятьсот тринадцатый? Но это же о нем!
Несколькими строками ниже он прочел:
«Разбитая линза, конечно, стоит денег. Но время дороже. Все сейчас определяется временем. Из-за непредвиденного происшествия с линзой испытания лютеола затягиваются. Я приказал наложить взыскание на Грюнера, который выпустил девятьсот тринадцатого в сад раньше назначенного срока».
Нет, судя по всему, это не журнал опытов. Скорее нечто вроде дневника, беглые беспорядочные записи, которые делаются в краткие промежутки между двумя опытами. Если хотите, краткие комментарии к опытам.
Колесников поспешно перебросил несколько страниц вправо, желая заглянуть в начало тетради. Ага! Вот оно, начало!
«Страх, по Х.Флетчеру, наполняет организм…»
Он поднял голову над тетрадью. Длинный четырехугольник приоткрытой двери пуст. Враги придут оттуда, но предварительно дадут знать о себе лязгом металлических ступеней.
От желтого абажура с якорями, змеями и словами «Ma belle» падает круг света на раскрытые страницы. К ним тянет непреодолимо. Здесь, в раскрытой тетради, разгадка проводившихся над ним экспериментов. Он подошел вплотную к самому порогу тайны отравленного ветра!
Колесников перевернул страницу.
«Я искал растение, подобное маку или конопле, с той существенной разницей…»
Разведчику послышался звук взводимого курка. Он выпрямился, сжимая в руке чугунное пресс-папье.
Нет, ложная тревога: то скрипнула рассыхающаяся половица.
Колесников опять нагнулся над тетрадью.
«Коэффициент психической прочности русского весьма высок, — прочел он. — Я доволен своим новым приобретением — этим русским…»
Страницы с шелестом отделялись друг от друга. Колесников спешил. Он так спешил, будто эсэсовцы с направленными на него автоматами уже стояли в черном проеме двери.
Но ведь он должен был понять все, что происходило с ним здесь, — пусть даже за минуту до смерти!
«Банг назвал это бунтом в лаборатории. Чушь! Не было, нет и не может быть никакого бунта в моей лаборатории…»
…Ничего за всю свою жизнь не читал Колесников с такой жадностью, как эту тетрадь; читал ее, правда, впопыхах, с пятого на десятое. Страницы так и летали под его нетерпеливыми пальцами.
Однако слух при этом оставался на страже. Он был отлично тренирован, его слух, обострен, как у кошки, привык различать опасность в подозрительных шелестах и шорохах ночи. Колесников знал: едва лишь лязгнут ступени трапа, как слух тотчас же даст тревожный сигнал в мозг!
В данном случае батя, наверное, не был бы доволен Колесниковым. Что-то неожиданно сдвинулось в нем. Умолк инстинкт самосохранения, ранее столь настойчивый. Это обостренное ощущение опасности, почти провидение опасности, которое присуще каждому разведчику, внезапно исчезло.
То и дело Колесников прерывал чтение и смотрел на дверь. Она по-прежнему зияла безмолвным провалом.
Зато в доме не утихала возня. Темп ее даже как будто ускорился. По временам пол ходил ходуном. Это протаскивали по коридору что-то тяжелое, задевая за стены.
Возились бы внизу подольше! Дали бы еще хоть десять, пятнадцать, двадцать минут, чтобы доискаться в тетради главного — разгадки тайны!
Разведчик нетерпеливо перебросил влево пять или шесть страниц.
Это последние записи в тетради. Они особенно торопливы. Некоторые фразы оборваны на середине. Слова не дописаны.
