Зимовка на «Торосе» - Алексеев Николай Николаевич (читать книги полные TXT) 📗
Признаться, до сих нор я не знал, что нерпы даже в полярную ночь иногда лежат на льду, а не только дышат через свои продушины.
Что могло быть безобиднее этой встречи? И все же необычность окружающей обстановки повеяла какой-то неопределенной жутью. А вдруг за этой самой нерпой охотился медведь, которого я просто не могу различить в лунном свете? Руки как-то машинально сняли с погонного ремня винчестер. Проверяю затвор и убеждаюсь, что он, будучи смазан маслом, накрепко примерз к патроннику. Мое грозное оружие превратилось в самую обыкновенную палку. Еще один новый арктический урок, весьма полезный для тех, кто в одиночку прогуливается по полярным льдам в мороз.
Вешку найти, конечно, не удалось, но вершины берега были хорошо заметны, и мы без особого труда определили место станции. До «Тороса» было ровно 9 километров. Пока мы шагали к месту работ, всем казалось, что стоит прекрасная теплая погода, но стоило только приступить к установке двух сшитых вместе четырехместных палаток, как мороз моментально начал схватывать за руки и ноги.
Чтобы подготовиться на месте к наблюдениям, пришлось поработать немало. Прежде всего надо было сделать прорубь в квадратный метр во льду толщиной в 130 сантиметров. Эта работа заняла не менее полутора часов, при сменной работе нескольких человек. Была установлена палатка, одна ее половина, расположенная над прорубью, явилась рабочим отделением, а вторая — за прорубью — местом для отдыха. В этой половине на льду был разостлан брезент, поверх которого положены спальные мешки. Сбоку стояла легкая нарта с радиостанцией «Малый полюс» для связи с кораблем. Антенна была укреплена на двух мачтах. Вся наша рабочая и спальная обитель обогревалась керосиновой печью и примусом. Как только палатка была установлена, девять человек направились обратно на «Торос», а пятеро, разделившись на две смены, приступили к наблюдениям.
Температуру в опальном отделении удалось в первый момент довести почти до 0°; в рабочем отделении она была не выше —20°. Подволок и стены палатки от дыхания людей и пара от чайника покрылись толстым слоем инея, который при малейшем встряхивании сыпался вниз, попадал за воротник, чем доставлял массу неприятностей.
Течения мы измеряли с помощью испытанного «друга» гидрологов — вертушки типа Экмана-Мерца. Этот прибор имеет массу положительных качеств. Он остроумен и прост, достаточно портативен и, к сожалению, очень сложен для работы в Арктике зимой. Не прошло и полутора часов, как в наше «спальное» отделение была водворена вертушка для очередной регулировки. В воду пошел второй, запасной экземпляр прибора. Трудно себе представить более неприятную работу, чем разборка в палатке, при тусклом свете фонаря и температуре ниже нуля, какого-нибудь механизма с деталями величиной в несколько миллиметров. С неисправной вертушкой возиться приходится часами…
Настала смена наблюдателей. В «спальню» вкатились две фигуры в заиндевевших и обмотанных шарфами полушубках.
— Вот это работа! — прохрипел закоченевший гидролог. — Аж пот прошибает от того, как дрожать приходится!
— Ничего, миляга, сейчас мы чайку погоняем, а там в мешочек — соснуть минуток двести. Я думаю, что в постельке-то куда будет слаще, чем в раю, — возразил его помощник, один из наших судовых механиков.
— Оно верно, конечно, но все же приятнее тебе было у себя в машине «Гаврилу крутить», чем тут на вьюшке наигрывать.
— Всего попробуем. Ты не смотри, что я был механик; сегодня я уже полярник, а завтра, смотришь, гидрологом заделаюсь. То-то, брат! Мы, металлисты, знаешь, народ дошлый!
Обжигаясь о края горячих кружек, сменившаяся вахта с аппетитом прихлебывает чай с влитым в него красным вином. Я тем временем заканчиваю регулировку уже второй вышедшей из строя вертушки. Наступает время передачи сообщений по радио с «Тороса». Холодные наушники телефона обжигают голову и уши.
— Говорит «Торос»… говорит «Торос»… вызываю Алексеева!.. Слушайте!.. настраивайтесь… раз, два, три, четыре.
В телефоне отчетливо слышу знакомый голос радиста, передавшего мне одну служебную из Ленинграда и две частных телеграммы. Не думаю, чтобы кто-либо из посылавших мне эти приветы мог предположить, что телеграммы дойдут ко мне по радио непосредственно в палатку. К сожалению, я не мог сейчас же отправить ответ. Я не сумел еще полностью освоить имевшийся в моем распоряжении прибор и пока что справлялся только с приемом.
— Ну-с, так! Благодарим за хлеб и соль, а засим разрешите улечься спать: Николай Николаевич, неужели в мешок во всей одежде забираться надо? — спросил покончивший с чаем механик.
— Нет, это не годится. Разденьтесь, мокрую одежду повесьте над примусом, а сами ныряйте в мешок, в нем моментально согреетесь от собственного тепла.
Наши примус и керосинка горят не переставая, но брезент палатки является слишком плохой изоляцией от наружного холода, и поэтому мы мерзнем самым откровенным образом.
Прошло еще несколько часов, в течение которых я то дремал над керосинкой, то ремонтировал вертушки. Снаружи начал дуть ветерок, полы палатки часто захлопали, осыпая всех тучей инея. Спящая смена глухо покашливала и часто ворочалась. Один из спальных мешков раскрылся, и из него выглянула взлохмаченная голова механика.
— Фу, чорт, как холодно… дух захватывает!
Первое мая 1937 года.
Механик выкарабкался из мешка и скорчился над примусом. Вторая фигура тоже немедленно покинула мешок и начала напяливать на себя полушубок и валенки.
— Как это старые полярники ухитрялись хорошо себя чувствовать в этаких постелях? — выстукивая дробь зубами, проговорил гидролог. — Ведь тут еще примус и палатка. А если просто на льду окажешься — мигом околеешь.
Я, признаться, недоумевал. Помню, что на Чукотке пришлось однажды именно без палатки в тундре в конце декабря провести ночь в спальном мешке, и ни о каком замерзании не могло быть тогда и речи, а здесь люди с огнем чуть живы остались. Загадка разрешилась позднее. Наши спальные мешки были очень красивы и совершенно непрактичны. Прежде всего на их пошивку пошел не олений мех, короткий, мягкий и густой, а собачий — длинный, хоть косы из него плети, и редкий. Состряпанный из небольших шкур мешок имел очень красивый чехол из прекрасного молескина, который придавал почти изящный вид этому сооружению, скрывая его негодную внутренность. Какой-то изобретатель из Арктикснаба снабдил мешок целым такелажем из тесемок для того, чтобы спящий мог плотнее зашнуроваться. Эти тесемки оставляли в мешке ряд дыр и только запутывали спящему шею. К сожалению, со всей этой «премудростью» пришлось знакомиться уже на тридцатиградусном морозе. Вторая смена отдыхающих полезла в мешки уже в полушубках, шапках и запасных меховых сапогах.
Очередное сообщение с «Тороса» по радио было не из веселых. Падал барометр, появились опасения, что может нагрянуть очередной шторм.
Через сутки с корабля к нам вышла смена, с трудом добравшаяся до палатки против ветра в 6 баллов при морозе около 30°.
Поведение наших вертушек на морозе было настолько плохо, что я решил пока отказаться от продолжения работы до внесения в приборы некоторых изменений. Было бы совершенно непростительным продолжать мучить людей на леденящем холоде и получить недоброкачественный материал. Палатку и ее оборудование было решено оставить на месте, так как станцию необходимо было повторить заново.
30 ноября все люди вновь собрались на корабле. Погода, как будто бы нарочно, сыграла с нами злую шутку. Едва мы выспались и отдохнули после тяжелого гидрологического похода, как температура наружного воздуха неудержимо полезла вверх, и 5 декабря вахтенный наблюдатель поставил на нашем температурном графике невероятную для декабря цифру в —5°. Правда, эта теплынь сопровождалась хорошей пургой. Едва ветер начал стихать, как мороз опять вошел в свои права, и уже на другой день температура опять опустилась до —23°. В последующем эта закономерность наблюдалась в течение всей зимы за весьма редкими исключениями.
