Лики Японии - Берндт Юрген (книги онлайн полные txt) 📗
Это лишь побочные явления, связанные с «дискуссией о японце», явления, которые прежде всего нуждаются в понимании и сочувствии, — ведь они не так уж редко встречаются и в других странах. Тем не менее приходится удивляться тому, с каким усердием, не жалея типографской краски и бумаги, японские ученые и публицисты силятся доказать, выдвигая подчас весьма странные теории, будто всеми своими достижениями Япония обязана только самой себе, притом любая новинка является истинно японским изобретением.
Недавно японский издатель одной ежедневной англоязычной газеты в Токио высказал мнение, что для неяпонца необязательно читать японоязычные газеты, так как издающиеся в Японии газеты на английском языке в достаточной степени обеспечивают его необходимой информацией. «Значительная часть того, что печатается в отечественной прессе, — писал он, — не вызовет никакого интереса у иностранного читателя. Мы представляем иностранцу, как мне кажется, довольно точную картину японской жизни». Однако это неверно, ибо весь материал, публикуемый в его газете, тщательно отбирается, и откуда ему знать, что для иностранца представляет интерес, а что нет.
Этот пример говорит о том, что Япония хотела бы, чтобы ее видели лишь в том свете, в каком она сама себя подает, а не такой, какая она есть на самом деле или какой ее мог бы увидеть иностранец, будь на то его собственная воля и возможности. В принципе иностранцу не отказывают в свободе видеть, но он полностью лишен ее, пока ему не удается преодолеть трудный барьер, каким является японский язык. Япония прилагает в последние годы много усилий, чтобы поражать мир не только материальными, но и духовными богатствами, и делает в этом отношении больше, чем многие другие страны. Так, немало сил и средств она тратит на то, чтобы как можно шире распространять свой язык за границей. Сегодня владеющий японским иностранец — не такая уж редкость, как, например, 20 или 25 лет назад. Но тем не менее внимательный наблюдатель не может полностью избавиться от впечатления, что Япония оградила себя бамбуковым занавесом, с одной стороны, достаточно эластичным, чтобы сохранять контакт с окружающим миром, а с другой — довольно непроницаемым, чтобы удерживать этот мир на расстоянии. Происходит ли это всегда сознательно или неосознанно — другой вопрос.
Япония, бесспорно, открыта для контактов со многими странами. Вряд ли найдется еще государство, которое без внешнего давления (о внутренней необходимости пока речь не идет) переняло столько культурных ценностей извне. И тем не менее возникает вопрос, не предпочитает ли она вопреки заверениям в обратном оставаться в «одиночестве», не влюблена ли в свою изоляцию, не играет ли роль непонятой, стоя в позе некоторого самодовольства. Сказанное относится скорее к духовной, чем к материальной сфере. В последней Япония в наши дни не может быть изолированной: без преуспевающей международной торговли ей не прожить.
Почему, однако, Япония, несмотря ни на что, продолжает столь во многом изолироваться от остального мира? Почему она все снова и снова выпячивает свою «исключительность» и так настойчиво подчеркивает свою «непохожесть на других»? Вряд ли найдется такой глупец, который откажет японскому народу в собственном образе мышления и возьмется оспаривать особенности его национального характера. Зачем же эти порой прямо-таки судорожные усилия, направленные на возведение между собой и «остальным миром» барьеров? Не претендует ли Япония на особое положение по той причине, что еще не нашла своего места в семье народов мира, или потому, что ей было отказано в нем? Какую позицию она сама занимает по этому вопросу? Не страдает ли экономический гигант от того, что его признают лишь гигантом в области экономики? Может быть, он претендует на большее? Задевает ли его, что его гигантизм вызывает зависть, и он вынужден поэтому выслушивать от своих политических партнеров, являющихся одновременно его экономическими конкурентами, немало упреков и оскорблений? А может быть, японский народ, постоянно оглядывавшийся за последние сто лет на Европу и Соединенные Штаты, потерял родную почву под ногами, не в силах больше выносить «двойную жизнь» — азиатскую, с одной стороны, и европейско-американскую — с другой. Так что самопознание и поиск собственной самобытности как бы вытекают из естественного инстинкта самосохранения.
Эти и многие другие вопросы требуют ответов, найти которые довольно сложно. Возможно, кое-кто найдет очень простое объяснение феномену под названием «дискуссия о японце», сведя его к проявлению чувства национализма, а саму «дискуссию» — как склонность к агрессивному поведению. Подобные упрощенные взгляды для многих неизбежны, но они неприемлемы, если проистекают из духовной инертности. В любом случае слишком настойчивый упор на национальное своеобразие почти всегда расценивается как признак национализма.
Остановимся на другой мысли. Не является ли то, что изображается как возвращение к утраченной самобытности, не чем иным, как началом процесса слияния и ассимиляции, происходящего таким образом, что интенсивное сосредоточение на самих себе и осознание заново традиционных систем и ценностей станет надежным исходным базисом для того, чтобы чужое продуманнее и эффективнее интегрировать в свое собственное? Следовало бы посмотреть, а не происходили ли в японской истории подобные явления и прежде.
В истории японской культуры эпоха, начавшаяся примерно в конце IX века, названа поздним периодом Хэйан. До нее в течение нескольких столетий культурная жизнь Японии находилась под влиянием Азиатского материка, а точнее, Китая и Кореи. Образ жизни, политическое мышление, как и все остальное, строились по китайско-корейскому образцу. Экономика и культура Китая тех лет находились на более высокой, чем на Японских островах, стадии развития. Когда же в начале X века огромная империя китайской династии Тан развалилась, существовавшие до того времени тесные связи между Японией и Китаем ослабли, и затем потребовался довольно длительный период, чтобы они почти полностью распались. Потом Япония занялась интенсивным усвоением всего, что она переняла, и его усовершенствованием. Произошла эмансипация Японии, следствием чего было создание национальной духовной и материальной культуры. Появились собственные японские письменные знаки, и уже в X и начале XI века самобытная японская литература достигла своего, как считают некоторые авторы, наивысшего расцвета.
Хотя приток духовных ценностей с Азиатского материка в XII, XIII и в последующие столетия прекратился не полностью, он был направлен в определенное русло, а заимствованное было относительно быстро интегрировано в уже имеющееся собственное. С начала XVII и до середины XIX века наступила почти полная изоляция страны от внешнего мира. Тогда-то Япония могла без помех заниматься собой и культивировать собственное. Когда же она, наконец, вынуждена была отказаться от самовольной изоляции, то оказалась (довольно неожиданно для нее самой) в состоянии конфронтации с быстро развивающимися экспансионистскими капиталистическими странами, от которых она во многом отставала. И Япония вновь стала учиться, заимствовать, копировать.
А что происходит столетие спустя? Может быть, для Японии наступил новый «период Хэйан», когда после заимствования пришло время активного освоения? Этот вопрос, поднятый многими упомянутыми книгами, а также заданный мной во время публичной лекции, прочитанной в одном из японских университетов в начале семидесятых годов, вызвал, к моему удивлению, довольно бурную дискуссию. Но и эта дискуссия не дала убедительных ответов. В Японии не любят расходиться, не сказав примирительного слова. «Не принимайте все эти книги всерьез, — сказал мне в утешение почтенный, покрытый сединами, профессор. — Мало ли о чем пишут в Японии». Однако для меня это не было аргументом.
Внешне японский образ жизни зачастую представляется конгломератом азиатского и европейско-американского, а ее культура — амальгамой азиатской и европейско-американской культуры. Могло ли из этой нестойкой смеси получиться нечто единое? Ведь убедительным примером подобного служит «период Хэйан», правда, в японской истории имеются и противоположные примеры.
