Миллионы, миллионы японцев... - Шаброль Жан-Пьер (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .TXT) 📗
— Только не для японцев, для них мы розовые. Даже если у вас бледная немочь, ваша кожа кажется им розовой. Белизна — свидетельство аристократизма, благородного происхождения. Вот почему гейша тщательно запудривает лицо, а барышня из хорошей семьи купается в целлофановом купальнике, предохраняющем ее кожу от загара. Она завернута в целлофан, как эскалоп на прилавке мясной лавки. Желтизна — цвет кожи массы, чернота характеризует крестьянина...
— Значит, моя Рощица — уроженка Маньчжурии?
— Она родилась в бывшей японской колонии, отец ее был там почтовым служащим. Семья Ринго, как и все японские поселенцы, вернулась в метрополию в 1945 году, когда Маньчжурия была возвращена Японии. Выходцы из Маньчжурии — это негры Японии. Они никогда до конца не сливаются с населением матери-родины, живут особняком, замкнутой кастой, общаются между собой, помогают друг другу, хотя вернулись домой почти двадцать лет назад.
В тот вечер я познакомился и с другими примерами, убившими во мне желание разобраться не только в Японии, но и в своих собственных делах...
К счастью, Дюбоны поставили пластинку с записями французских песен — моих любимых, а я читал стихи. Наконец-то Рощица смогла услышать приличный перевод, понять слова той песенки, мелодию которой любила и раньше:
Кто их гонит на мель, этих юных? После легких гримас новизны В обмелевших песчаных лагунах Умирает недавняя дерзость И кончаются детские сны...
И вдруг я увидел — я не оговорился, я именно увидел, как ее дружеское расположение ко мне ширится, оживает в ее глазах и сердце.
Поняв смысл песенки, она запомнила слова наизусть. Мы в изумлении смотрели, как ее крепкие темные губы воспроизводили без единой фальшивой ноты неповторимую мелодию.
7. Раз, два, три, четыре, пять...
Суббота, 20 апреля, 10 часов 45 минут
По повелению свыше я натянул на свой могучий трос шелковую рубашку, надел запонки и серебристый галстук.
Мадам Мото объявилась вчера собственной персоной, а сегодня по телефону распорядилась, чтобы я оделся по «форме номер один»: мы приглашены на свадьбу.
У меня тревожно на душе, и я держусь настороже. Что если она задумала женить меня? От нее можно ждать чего угодно.
После побега, причины которого так и остались невыясненными, мадам Мото вернулась в мир кино не одна, а в сопровождении девушки. Она мила, но не больше.
— Это дочь Короля Бензина, — холодно сказала мне мадам Мото, подталкивая инфанту.
Мы вышли втроем. Одной совместной поездки в токийском такси оказалось достаточно, чтобы нас связало братство людей, избегнувших гибели. Когда камнедробилка наконец выплюнула нас на тротуар, я знал, что инфанта Короля Горючего учится в консерватории играть на рояле, танцевать и выступать на сцене. Она знает почти столько же французских песен, сколько я, любит твист и молодых американских певцов, явно предпочитая Конни Фрэнсиса. Она наверняка самая жизнерадостная, самая веселая японка из всех, кого я встречал до сих пор.
Видя, как легко мы ведем беседу, мадам Мото проявляла бурный восторг. Прежде чем, не без умысла, оставить нас гулять вдвоем, тетя Ринго торжествующе бросила:
— Она мила, а? Она очень, очень хорошо говорит по-английски, а?
Мы невесело прошлись по Гиндзе. Мисс Бензин возымела желание показать мне красивые витрины. Я всячески старался не выдать, что знаю этот квартал лучше ее, но она это поняла и так, когда я стал объяснять ей дорогу домой.
Ее зовут Хироко Мицубиси или Мицудатомо, если только не Мицубабиси, — непременно вспомню, глядя на бензоколонку. Имя это означает что-то вроде «сердечная».
Я ничего не предпринял, чтобы удлинить прогулку. Телефон — плохое средство общения, но если я правильно понял, на свадьбу меня повезет мадемуазель Ринго.
13 часов 10 минут
В комнате, где обряжают невесту
Я вытащил записную книжку, так как вот уже добрых двадцать минут невеста и я смотрим друг другу в глаза: она не может шелохнуться, а я — не решаюсь.
Я не знаю, где я — на севере или на юге города, в Токио или за его пределами, у кого я, почему сподобился такой чести.
Явившись за мной, мадемуазель Ринго знакомыми мне жестами сразу дала понять, что мы опаздываем — это стало уже традицией. Токийские такси хороши тем, что их не надо подгонять. И все же никогда еще мне не приходилось ехать на нем так долго. Вот испытание... Мы тряслись по мрачным проспектам, похожим на пригородные, один — копия другого, где не за что зацепиться глазом, чтобы удержать их в памяти.
Еще не показались ни Фудзияма, ни Тихий океан, а такси, круто завернув, провалилось в улочку, вырытую, по-видимому, в свалке: на всем ее протяжении две насыпи отбросов с двух сторон поражали зрение и обоняние; от машины, как бильярдные шары, отскакивали черепки, гнилые фрукты, отбросы овощей, пустые консервные банки...
Мое неуемное воображение уже рисовало свадьбу Тенардье с Квазимодо под аккомпанемент арии из «Трехгрошовой оперы».
(Одна за другой перед невестой по очереди падают ниц старухи в темных кимоно. Обряжавшая ее служанка ест с подноса, сидя на корточках перед столом, задвинутым в угол; она встает с полным ртом, чтобы поправить складку на свадебном кимоно, и тут же возвращается к еде.)
Цепь холмов из отбросов прервалась на несколько метров и пропустила машину под крытый резной деревянный въезд.
Он открыл нам сказочный мир: японский сад. Его красота поражает все ваше существо, а не только глаза: даже закрыв их, я продолжал ее ощущать. Мы торопились. Мадемуазель Рощица вышла из машины и молча ждала меня, удерживая дыхание.
Сад напоминал оазис мира, монастырь, пощаженный феодальными войнами, Параду — сад аббата Муре, превозмогающего, побеждающего демонов растительной чувственности. Лишь ручеек спотыкался и описывал кисточкой замысловатые, безумные иероглифы на неровной поверхности гальки и скал.
Только стихийное искусство, не подчиняющееся писаным законам, дар гениев, детей и безумцев, могло широким жестом распределить так кусты, травы, валуны, ручьи, три карликовых дерева (быть может, столетних, кто знает? Время тут значения не имеет.)...
Тропинки, выложенные широкими плоскими валунами неправильной формы, производят впечатление выбитого потоком естественного ложа, к которому не прикасалась рука человека. Разве кайман делает эскиз своей чешуи?
Круглые, светлые, как жемчуг, скалы — дар каких-то дальних вершин. Даже мох — и тот выбирает себе стволы будто по наитию.
Сосны, клены, более крупные деревья стоят кругом, как часовые, и следят, чтобы сюда не проникали ужасы, теснящиеся за пределами сада.
Руссо нарисовал в моей записной книжке иероглиф, означающий «отдых». Он состоит из изображений «человека» и «дерева».
Хорошо бы увидеть этот сад при лунном свете!
(Невеста смотрит на меня уже по-иному: она не шелохнулась, и у нее все та же улыбка, но теперь она что-то выражает, должно быть, я гримасничал, как бывает со мной, когда я сосредоточенно пишу.)
Японский домик соответствует саду и так сливается с ним, что считать его красивым и в голову не приходит. Пол просторной кухни уложен мелкой черной галькой. Шесть коленопреклоненных женщин в строгих кимоно приветствовали нас, дотронувшись лбом до ладоней, положенных на пол. Мы вошли в большую гостиную, и Ринго познакомила меня с мужчинами в пиджаках и полосатых брюках. Бесчисленные поклоны...
Затем мы пошли по длинному просторному коридору, выложенному такой же черной галькой, чуть заворачивающему, как шоссе. Коридор, по которому ходят только в носках, вел к большим гостиным, чистым, свежим, вышедшим из самого сердца дерева. В каждой вокруг длинного стола пили чай мужчины в пиджаках и немолодые женщины в темных кимоно. Ринго водила меня из одной гостиной в другую, и в каждой мы кланялись и кланялись нам.
