Высшей категории трудности - Яровой Юрий Евгеньевич (читаем полную версию книг бесплатно .txt) 📗
А теперь я разделаюсь с Сашенькой. Нет, меня слух не обманул: и на этот раз „даешь вундервунда Броню!“ он кричал громче всех. Не спасут тебя, Саша-Маша, ни твои невинно голубые глаза, ни твои соловьиные речи. Знаю я теперь твое благородство! Твой вопль „даешь вундервунда!“ я не забуду до конца похода!
Если бы я был королем, я бы назначил трубадуром Сашу Южина. Не своим, конечно, а нашего доблестного командира. Саша не признает поговорки „не поминай имя бога всуе“ и почти каждую фразу начинает с прославления подвигов Глеба: „А вот Глеб…“ и так далее.
И еще наш Саша обожает говорить о романтике. Как, например, сейчас:
— „Ненаселенка“ — это мужество и романтика. Трескучий мороз, обледеневшие бахилы на ногах, которые досточтимый Николай Гаврилович Норкин презрительно зовет чунями, раскаленная посреди палатки печка, от которой всегда пахнет паленой шерстью, и страшно холодные спальные мешки. И две недели — ни единой души. Да здравствует „ненаселенка!“
Обычно Саша смущается и краснеет. А сейчас он прямо Цицерон. Разница лишь в том, что Цицерон произносил свои речи с трибуны и целому сенату, а Саша — с верхней полки и одному-единственному Васе Постырю. Вася слушает. Он еще не знает, что Саша о романтике может говорить по пять часов кряду.
— А вечером, — продолжает с жаром Саша, — когда от усталости голова не держится на плечах, снова работай: руби-пили сухостой, ломай еловый лапник, растягивай окаменевшую палатку…
— А зачем ты голову берешь в поход? — ехидно интересуется Вася. — Оставил бы дома, глядишь — не потерял… — Такие реплики на Сашу действуют, как ушат холодной воды. Он мгновенно краснеет и молит о пощаде:
— Да? Думаешь, потеряю?
Вася тоже смущен. Но совсем по другой причине. В нашей „восьмерке“ он новичок, еще не освоился. Мы даже не знали, что он черноусый.
Вася ждал нас на перроне, небрежно опершись плечом о киоск. Он был прекрасен. Одет просто сказочно: грязно-белая штормовка, шея обмотана красным шарфом, а в довершение ансамбля — синяя фетровая шляпа.
У ног Васи лежал рюкзак, и не какой-нибудь, а настоящий абалаковский, с толстыми, подшитыми войлоком лямками. Рядом стояла пара лыж с отличными горными замками. В руках Постыря была темно-вишневая гитара. Я думаю, что он нас не просто ждал, а готовился к дипломатическому представительству. Поглядывал на станционные часы, вздыхал от нетерпения и вполголоса, чтобы не привлечь внимания милиции, напевал: „Мой костер в тумане светит…“
Окончательно мы познакомились уже в вагоне. Вася каждому жал руку обеими большими шершавыми ладонями, потом в полупоклоне, копируя Раджа Капура, прижимал ладони к сердцу. Когда очередь дошла до Васенки, Вася сорвал с головы свое „воронье гнездо“, обмел им по-мушкетерски снег с ботинок и пропел фистулой: „Любви все возрасты покорны…“.
Васенка не смутилась, и во всеуслышание заявила, что Вася — пижон. Вы думаете, Вася покраснел? Ничего подобного! Он вторично обмел шляпой снег с ботинок: „Пижон? Вы мне льстите. Всю жизнь мечтал об искреннем комплименте…“ Кого еще из славных соратников я должен отразить в летописи? Наш начальник „персона грата“, критике не подлежит, Васенка выразила мне по поводу избрания на пост вундервунда сочувствие — пусть живет с миром… А, юный муж Шакунов! Я видел, как злорадно поблескивали твои очки, когда ты вздевал свою длань при голосовании! Ну, держись…
Во-первых, что такое Шакунов? Сказать, что это ходячий анахронизм — значит сказать полправды. Женатый анахронизм — звучит вульгарно, но тем не менее это уже ближе к истине.
Еще полгода назад — всего жалких полгода! — мой лучший друг Шакунов убеждал меня отречься от всех соблазнов мирских и углубляться только в науку. „Танцы? Возврат в третичную эпоху. Вечеринка? Наживешь цирроз печени и расстройство желудка. Женщины? Если тебе дорога свобода — обойди женщину стороной“. Такова была философская концепция моего лучшего друга. И что же мы видим теперь? Этот женатый анахронизм сидит у окна, повесив голову, и явно тоскует о своей младой супруге. А Люсия поет:
Расцвела сирень в моем садочке,
Ты пришла в сиреневом платочке…
Честное слово, глядя на эту симпатичную курносую певичку, с торчащими из-под шапочки косичками, никогда не подумаешь, что в ее облике замаскировался сам дьявол! Клянусь вам честью вундервунда! Вспомните хотя бы вчерашний день!
На укладку рюков я немного запоздал. Из-за трамвая, конечно. И тем не менее меня встретили диким воплем;
— А, явился тунеядец!
Не успел я возмутиться, как на меня налетела Люсия.
— Гони остатки!
— Какие остатки?
Я изумился совершенно искренне, ибо совесть моя перед начхозом была абсолютно чиста.
— Гони остатки! — наседала на меня Люсия. — я подсчитала, что у тебя от концентратов должны быть остатки.
— Но я не покупал никаких концентратов!
— А кто покупал? Кто покупал концентраты? — повысила голос начхоз.
Выяснилось, что концентраты покупал Саша. Бедный Саша! Под бурным натиском он начал выворачивать карманы, а начхоз бесцеремонно забирала у него всю мелочь.
— Живей выворачивай! — командовала Люсия. — У меня касса не сходится.
Касса — святая святых. Саша только вздохнул и вывернул последний карман. А Люсия тем временем перенесла огонь на Колю Норкина.
— Почему сгущенку не вложил? Думаешь, я за тебя потащу сгущенку? А овсянку куда девал?
— Отцепись, овсянка в рюке. А сгущенка под столом.
— Почему под столом?
Норкин протяжно вздохнул и сел на пол.
— Послушай, Люсия, и какой это осел предложил тебя сделать начхозом? Тебе бы в милиции служить.
— Говорят, — подбоченилась Люсия, и ее косички даже задрожали от удовольствия (вот он, случай!), — говорят, что меня предложил какой-то Норкин.
— Норкин? — изумился Коля самым честным образом. — Разрази меня гром — не помню.
— А я помню! Клади, голубчик, клади…
Норкин печально поскреб свой курчавый затылок, развязал ркж и засунул туда еще три банки сгущенки.
Да, кстати, а сколько мы тащим на себе на самом деле? Сначала наш начальник, повертев логарифмической линейкой, объявил, что на каждого брата и сестру приходится в среднем по тридцать семь килограммов (это — не считая собственной одежды и лыж. „Без одежды и лыж, я надеюсь, никто не рискнет прогуляться по Приполярному Уралу“, — тотчас съязвил Норкин), потом Глеб снова углубился в расчеты и объявил, что мы должны принять еще один удар судьбы:
— Девушек я предлагаю разгрузить до двадцати восьми…
— А нас?
Вопль, от которого дрогнула лампочка.
— По сорок.
Леди выразили шумное одобрение. Мы тоже. А что еще оставалось делать?
Но это, насколько мне помнится, было еще не все. Задним числом вдруг обнаружилось, что соль осталась в шкафу, что запасную пару ботинок женатый Вадик по рассеянности засунул в тумбочку, что забыли положить свечи и т. д.
Но наш начхоз была начеку!
— Кто оставил соль? Шляпы! А какая растяпа забыла уложить в рюк свечи?
А я забыл дома второе одеяло. Я готов был стать на колени перед разъяренной Люсией, только бы она не топала ногами.
Слава богу, лишнее одеяло нашлось у Саши, Саша — добрейшая душа. Он готов расшибиться в лепешку, только бы все улыбались. Но не тут-то было.
— Южин! Опять поблажки?
И Люсия решительно отрубила:
— Здесь не тайга. Съездит домой.
Вот какой у нас начхоз. А вы говорите — женщины… Зато сегодня вечером я был отомщен. Люсия пела, Люсия плясала и вдруг — ужасный конфуз! Начхоз готова была залезть под лавку. В сумке с деньгами и документами Глеб обнаружил две маршрутные книжки!
— Скандал, — спокойно сказал наш начальник. — Ты так и не зашла в спортклуб?
Люсия вздыхает, Люсия кается. Нехорошо, нехорошо… Удрали в поход, не оставив в спортклубе даже копии маршрутной книжки. Вспоминаю веселого Гену Воробьева. „Я председатель, и у меня все в ажуре“, — гордо заявил он на перроне за пять минут до нашего отъезда. Вот вытянется его физиономия, когда он обнаружит, что наша маршрутная книжка уехала вместе с нами!!!»
