Тропою архаров - Станюкович Кирилл Владимирович (читать книги бесплатно txt) 📗

– Ну, все это прекрасно, но я тогда ничего не понимаю. Чего же он сейчас-то бесится? Чем он недоволен? – удивился я.

– Да он просто псих! Он все вспоминает, как она губки складывала, когда ему говорила. И то ему кажется, что она сказала «там увидимся», и он расцветает, как роза, то, что она сказала «прощайте», и у него слезы на глазах. Вот ведь малый, лопух, не поверите, ведь он заставлял меня несколько раз говорить эти самые «встретимся» и «прощайте», чтобы посмотреть, как при этом складываются губы. Да, кроме того, оказывается, он видел ее здесь…

– Здесь? – удивился я.

– Ну да здесь! Вот именно, когда на базу ездили, так, оказывается, он видел ее в окне проходящего поезда Москва – Хабаровск. У нас ведь на станции скорый стоит всего полминуты, вот он ее и углядел в окне, да опять неладно – рядом были пуговицы, так что вроде тот парень был рядом. Вернее, парня он не разглядел, разглядел только ясные пуговицы. А тот парень, соперник-то, тоже с пуговицами, он вроде горняк. Вот Домра и распсиховался. Но ничего! Я думаю, пройдет… Мы из него в рекогносцировочке пыль-то повыколотим…

Помолчали. Шумели вершины листвениц. На равнине закатывалось солнце и стихал ветер.

«Навязали мне на шею хворобу»,- подумал я.

Вышли мы рано, было туманно и зябко.

По дну долины, где стояли дома нашего поселка, стлался туман, сквозь который едва проступали широкие пушицевые болота, покрытые ерником [4] , и низкие, корявые заросли лиственицы по сфагновым болотам, и широкие колена реки, медленно и лениво петлявшей по широкой долине. А кругом – сзади и спереди, справа и слева – над туманом поднимались сопки… сопки, тайга… тайга до горизонта.

Было немного грустно уходить. Странное дело, почему это – грустно не оттуда уходить, где жилось легко и весело, больно, грустно уходить оттуда, где было трудно, а, может быть, и тяжело.

Почему снова и снова тянет в жестокую Арктику полярников, на рискованные вершины альпинистов?

Там, во льдах полярных архипелагов, в молчании снежных вершин оставили люди свой труд, свою гордость, и неразрывные цепи снова и снова тянут их не туда, где было хорошо, потому что было легко, а «туда, где было хорошо, именно потому, что было трудно.

Тайга молчалива. В предрассветном тумане неясно вырисовываются стволы деревьев. Прохладно и тихо. Только проклятые комары уже проснулись и кинулись на нас.

Тихо в сибирской тайге. На тысячи и тысячи километров покрывает она равнины и горы, но мало в ней жизни. Приезжего поражает удивительная тишина этого бесконечного моря хвойных лесов. Весной, когда вы входите в леса Смоленщины, рощи Прибалтики или дубняки Приднепровья, весь воздух звенит от птичьего гомона, тенькает, как бусы роняет, пеночка-теньковка, в кустах заливаются малиновки, пинькают синицы, и десятки других птичьих голосов доносятся со всех сторон. Тайга же молчит. Редко-редко вы услышите в вершинах тонкое попискивание корольков, иногда дятел застучит, зацокает в лиственицах белка,- и опять тишина, только чуть шумят, раскачивая вершинами, лиственицы. Молчит тайга.

Но приходил человек – и место сфагнового болота занимал луг, появлялись травы, уходила вглубь мерзлота, над травой взвивались насекомые, за насекомыми прилетали птицы.

Странно, но с появлением человека тайга оживала,- обычно ведь это бывает наоборот. В других местах человек, появляясь, уничтожал или оттеснял далеко прочь диких обитателей.

Мы целый день шли через болота.

Болоту, казалось, не будет конца – мягкие сфагновые кочки, покрытые низкой корявой лиственицей, увешанной длинными бородами лишайников, сменились пушицевым кочкарником. Эти пушицевые кочковатые болота, как одна сплошная гребенка, состоят из непрерывного чередования высоких – иногда до метра высоты – кочек и глубоких мочажин, в которых стоит темная, кофейная торфяная вода, холодная-холодная, так как тут же под ней лежит вечная мерзлота.

Вот мы и прыгали целый день с кочки на кочку. Ноги стыли от холодной воды, а голову пекло солнце, влажный горячий воздух был переполнен комарами, оводами и слепнями, которые тучей висели над нами. Ноги ломило от холода, а глаза заливал пот.

Лошадям еще тяжелее, чем нам, они непрерывно хлещут хвостами, машут головами, брыкаются,- они облеплены сплошь самой разнообразной кровососущей нечистью. Она лезет им в уши, щекочет живот, сплошным кольцом окружает ноздри и глаза.

Впереди идет Дима, он ведет отряд. Он только этим и занят, он ищет дорогу и выдерживает направление. За ним двое рабочих – Соколик и Кузьма ведут вьючных лошадей. Чаще Соколик ведет за повод только одну, а остальные идут сами, сами выбирают себе дорогу.

Соколик – занятный человек и неплохо знает тайгу. Правда, познакомился с ней он не по собственной инициативе, а по приговору суда за какую-то деревенскую пьяную распрю. Сейчас он отбыл свой срок и зарабатывает деньги в экспедиции, чтобы не ехать домой с пустыми руками. Но тюрьма и снаружи и изнутри наложила на него кое-какой отпечаток: он непрерывно поет кроваво-сентиментальные песни и почти весь татуирован. На его груди изображен огромный орел, несущий в когтях обнаженную женщину; на руках – змеи, имена, якоря и т. д. Я не хотел брать его в отряд, потому что он, поступив к нам на работу, уже на следующий день чуть свет явился под окно наших девушек пьяный, с гармонией и песнями. Правда, вел он себя вежливо, стучал в окно и просил слушать его, затем пел песню, а пропев, требовал у слушательниц подтверждения, что он «хотя и некрасивый, но симпатичный». Я его прогнал. Но через несколько часов он явился трезвый, клялся быть дисциплинированным и уверял, что «это местами со всякими случается», но «со мной лично больше абсолютно не повторится». Я ему поверил, и он свои клятвы сдержал.

Другой рабочий – Кузьма – на возрасте. Он очень волосат, все лицо его и шея заросли густой и курчавой бородой; волосы растут у него и из ушей и из носа. Говорит он басом и очень мало, причем большую часть слов в его фразах составляют ругательства, которые он без большой фантазии вставляет впереди и позади каждого слова. Кузьма в прошлом старатель; по натуре он несколько мрачноват и леноват, работу обычно недоделывает, а когда велишь ее переделать – обычно машет руками и говорит: «Все равно от этого лучше не будет, и так сойдет»,- но переделывает. Кузьма очень хорош с лошадьми, лошадей он любит гораздо больше, чем людей, и когда Дима как-то сказал ему, что он весь состав экспедиции готов променять на нашего кривого мерина, то он совершенно спокойно согласился, что «в этом самом мерине смыслу втрое против такого ученого, как ты».

За лошадьми идет наш агроном и почвовед Агаров. Это человек пожилой, но очень крепкий. Работу свою он знает, держится хотя и корректно, но несколько особняком, ввиду того что он сам, видимо, рассчитывал быть начальником рекогносцировки, а назначили меня. Поэтому он ко всем моим действиям подходит несколько критически, но не очень, так как он по природе человек скорее флегматичный.

Вместе с Агаровым идет Домра, который делает глазомерную съемку всего маршрута.

Последними идем мы с Ниной. Нина помогает мне, собирает растения, берет образцы почв, я делаю съемку почв и растительности по всему пройденному пути.

Нина – девушка хорошая", но не чересчур умная. К нам в рекогносцировочный отряд она попросилась сама, потому что наделала глупостей и ее все изводили. Дразнили ее не только сотрудники экспедиции, но даже жители поселка.

Дело было так. Один лесообъездчик, живущий возле нас, держал в клетке пару белок. Белки были великолепные,- их черная шерсть лоснилась, хвосты и кисточки на ушах были пушисты необыкновенно. Меня обуяла зависть, мне также захотелось завести себе пару черных дальневосточных белок. Сказано – сделано. Я заказал объездчику клетку, притащил ее к себе домой и начал ловлю. Но когда нужно, конечно, белку никак не поймаешь. Если до этого я не раз их ловил, то после того как у меня появилась клетка, я не только что поймать, но и увидеть-то белку никак не мог.