Путешествие мясника - Пауэлл Джули (е книги TXT) 📗

Один из мужчин вытаскивает из изгороди длинную палку и несколько минут энергично мешает ею кровь в бутылке. Когда он вынимает ее, кончик палки покрыт липкой массой, похожей на алую сахарную вату. Он протягивает палку маленькому мальчику, и тот с удовольствием ее облизывает.

— Иногда дети не хотят пить кровь, и тогда мы даем им вот это, чтобы привыкли. Эта штука больше похожа на мясо.

— А, понятно.

На самом деле мне понятно только, что, по-видимому, именно это и называется непреодолимым культурным различием. Потому что смотреть на то, что происходит, без отвращения я не могу.

Жена Кезумы приносит всем взрослым железные кружки, которые до половины наполняют кровью. Мы все пьем. Что ж, кровь как кровь. Солоноватый, хорошо знакомый вкус, который чувствуешь всякий раз, когда нечаянно прикусишь щеку или когда тебе удаляют зуб.

Потом жена Кезумы приносит целую кастрюльку своего чая с корицей. Я наблюдаю, как маленький мальчик берет кружку, из которой только что пили кровь, и тщательно чистит ее: зачерпывает с земли грязь с навозом, крутит в кружке, потом вытряхивает, и ему наливают чай. Наверное, ко всему этому можно привыкнуть.

Немного позже мы — я, Кезума, Элли, Абед, Лейан и еще пара юношей из бома — собираем кое-какие вещи и отправляемся вниз по склону. Там нас ожидает то, что Кезума называет «орпул», хотя я не совсем понимаю, что это значит. Мне известно, что там, внизу, они собираются убить для меня козу. День стоит жаркий, а спуск — крутой и каменистый. Я постоянно поскальзываюсь и несколько раз падаю. Кезума со спутниками прыгают по камням уверенно, как горные козлы. Несколько раз, дабы сохранить равновесие, я хватаюсь за ветки колючих кустарников и еле удерживаюсь, чтобы не застонать в голос. Я стараюсь не дышать слишком громко и не очень отставать. Наконец, примерно через полчаса, мы оказываемся в широком тенистом овраге; на самом деле, это русло реки, но сейчас, в конце засушливого сезона, от нее остался только крошечный ручеек. Еще один юноша из деревни прибыл на место раньше нас и привел с собой козу, которой и предстоит стать нашим обедом. Это белое, величественно спокойное животное, которое, похоже, нисколько не тревожит незнакомое место и присутствие мужчин с очень большими ножами за поясом.

Коза с довольным видом ощипывает листочки с деревца, выросшего из трещины в скале, а Абед и Элли тем временем распаковывают свой увесистый багаж, доставленный сюда специально ради удобства белой женщины, мзунгу, — европейская еда в пластиковых контейнерах, спальный мешок, кухонные приборы и много-много бутылок воды, одну из которых Абед заставляет меня выпить сразу же. Сами они водой не интересуются: я еще ни разу не видела, чтобы африканцы пили что-нибудь кроме пива и колы. От обжигающих солнечных лучей не спасают даже растущие по краю оврага деревья и легкий ветерок; дорога была тяжелой, и я с жадностью припадаю к бутылке.

Скоро небольшая каменная площадка на склоне оврага уже окружена колючими сучьями, которые будут охранять наш сон ночью, а посредине горит костер. Один из юношей приносит в лагерь охапку веток со свежими листьями и бросает ее на землю. Коза немедленно переключается на них. Судя по всему, она не чует свою скорую смерть и не ожидает ничего плохого до тех пор, пока двое масаев не хватают ее — один за передние ноги, другой за задние — и не швыряют на землю. Тут коза, разумеется, начинает громко протестовать, но мужчины Держат ее крепко: их красно-фиолетовые одежды развеваются, обнажая крепкие мускулы рук. Кезума опускается на корточки и хватает козу за голову, зажимая ей рот и ноздри.

Еще несколько минут животное дергается, пытается вырваться и отчаянно борется за жизнь. Через ладонь Кезумы до нас доносится исполненный ужаса крик. Трое масаев при этом не перестают болтать и чему-то смеяться.

Мне кажется, козы живут здесь вполне счастливо. У них толстые бока, блестящая шерсть, они гуляют на свободе и нисколько не боятся людей. Но это не значит, что смерть они встречают спокойно и безропотно. Они не хотят умирать и до последней секунды отчаянно цепляются за жизнь. Я не знаю, почему эти мужчины смеются. Возможно, дело в том, что как бы вы ни привыкли к этому зрелищу, как бы часто ни убивали животных собственными руками, но если вы приличный человек, то все равно будете испытывать психологический дискомфорт и стыд при виде столь трагической борьбы и страданий. Я даже не ожидала, что это зрелище так сильно подействует на меня.

— А почему нельзя… ну, я не знаю… просто ударить ее по голове камнем или перерезать горло?

— Сердце должно остановиться до того, как мы ее вскроем. Иначе кровь выльется на землю, а кровь — это самое важное.

Наконец коза перестает дергаться и вырываться, и смешки тут же смолкают: мужчины становятся серьезными и внимательными. Все они садятся вокруг животного на корточки, время от времени трогают его, осторожно, даже нежно трясут за плечо, будто хотят разбудить. Вероятно, они делают какие-то выводы по тому, как двигается под рукой плоть. Решив, что для козы все кончено, они о чем-то вполголоса переговариваются, и Кезума убирает руку с морды. Тело козы совсем обмякло; кажется, в нем не осталось ни одной кости. Мужчины подхватывают козу, переносят ее на подстилку из свежих веток, кладут на спину, ногами кверху, и достают свои большие ножи.

Но сначала один из молодых людей несколько раз с силой ударяет козу в живот, заканчивая каждый удар коротким массажем костяшками пальцев. Видимо, догадавшись, что это избиение уже мертвого животного кажется мне, мягко говоря, странным, Кезума объясняет:

— Это для того, чтобы вся кровь собралась в животе.

С научной точки зрения такой метод представляется мне сомнительным, но, в конце концов, эти ребята зарезали больше коз, чем я видела в своей жизни. Им лучше знать. Потом трое мужчин достают ножи и начинают свежевать животное.

Я ни разу в жизни не видела, как целиком сдирают шкуру с крупного млекопитающего, зато мне приходилось самой извлекать кости из индюшек и уток, и, должна сказать, эти процедуры чем-то похожи. Кезума делает длинный продольный надрез от верхней точки грудины до гениталий козы. Потом с обеих сторон надреза, действуя ножами и руками, мужчины начинают отделять кожу от жира и мускулов. Крови при этом почти не льется — лишь изредка несколько капель вытекает из проколотой вены. Скоро шкура полностью снята с боков, и теперь приходит очередь ног. С внутренней стороны каждой ноги Кезума делает продольный разрез до копыта, а само копыто отрезает точно также, как Джош отрезал копыта свиней. В шесть рук масаи сдирают шкуру дальше, и вот уже она крепится к телу только по линии позвоночника и у основания шеи. Но голова животного все еще остается нетронутой, и вся туша напоминает какую-то жуткую иллюстрацию к немецкому изданию «Красной Шапочки»: маленькое искореженное тельце раскинулось на нежном розовом покрывале, которое раньше служило ему кожей.

Мужчины отсекают ноги по линии суставов, а потом один из них ножом разрубает грудину, вскрывает грудную и брюшную полости и извлекает внутренности — бледные, заключенные в синюю прозрачную оболочку. Первым делом достают печень и передают ее из рук в руки, откусывая по куску. Еще один кусочек Кезума отрезает и протягивает мне. Вкус оказывается примерно такой, как я и ожидала: нежный, тающий, похожий на вкус кровяного зельца. Есть, правда, в нем что-то новое и непривычное, но я пока еще не могу определить, что именно. Остатки печени вручаются юноше, который уже ждет у костра.

Потом мне дают попробовать кусочек почки. Вкусно. Немного отдает мочой, но вкусно. Затем какую-то сероватую железу. Возможно, поджелудочную? У нее вкус немного резиновый, но я все-таки глотаю без комментариев. Потом железной кружкой один из мужчин зачерпывает кровь, скопившуюся в брюшной полости животного, и все мы запиваем ею проглоченные органы. Только тут я понимаю, чем отличался вкус козлиной печени — тем же, чем козлиная кровь отличается от коровьей.