Песчаный город - Жаколио Луи (бесплатные книги онлайн без регистрации .txt) 📗
Те, которые только что советовали погубить его, проводили его с поклонами.
Кордовский калиф остался верен данному слову и послал из Танжера невольников обоего пола, дорогих лошадей и богатые материи всем тем, кто находился с ним у Махмуда бен-Надира.
Сделав это, он поспешил вернуться на испанские берега, в самый кордовский дворец, боясь, чтобы гнев не заставил его ускорить мщение.
Чтобы лучше усыпить своих врагов, он более года не переставал осыпать их благодеяниями и проявлять знаки дружбы тем более горячие, что они были притворны.
Когда это время прошло, он вернулся в Танжер, куда мало-помалу переслал сильный гарнизон и пригласил их всех в Касбах, чтобы угостить в свою очередь тех, кто угощал его в Эль-Касар-Кебире.
Гости приехали в числе шестидесяти человек, и калиф встретил их с живейшей радостью и чрезвычайно любезно. Он пригласил их, по обычаю, принять ванну до обеда. Как только они вошли в обширный бассейн, приготовленный нарочно для этого, спрятанные работники тихо заложили дверь.
Эти несчастные, от которых толстые стены скрывали то, что происходило в нескольких шагах от них, погибли все, долго боровшись со смертью, терзая друг друга.
Каждый день Могаммед бен-Абад выходил на террасу дворца и в отверстие говорил страшные слова, которые вошли в пословицу между кочующими народами пустыни:
— Того, кто изменяет законам гостеприимства, съедят собаки!
Потом он прибавлял со зловещим хохотом:
— Вы все собаки, ешьте же друг друга.
Под каким-то предлогом этот калиф не пустил Юссефа бен-Тасфина в ванную залу, а призвал его к себе и сказал, что, удовлетворив свое мщение, он хотел изъявить признательность, и взял его с собой в Кордову, где осыпал почестями и богатствами.
Перед отъездом он приказал бросить Касбах.
Впоследствии свергнутый с престола могущественный калиф приходил плакать среди этих развалин; он умер здесь от нищеты, потому что не имел других средств к существованию, кроме работы своих дочерей, которые пряли шерсть, для того, чтобы кормить его. Говорят, что последние годы своей жизни он бродил, как сумасшедший по окрестностям, воображая, что его преследуют призраки его жертв».
— Вот история вполне восточная, — сказал доктор, — и обставлена той самой рамкой, в которой следовало ее рассказать; ни в чем нет недостатка; тут есть и развалины, и восточное солнце, и народ в разнообразных костюмах на улицах Танжера; вы человек со вкусом и приятный рассказчик, Хоаквин.
— Я должен признаться вашей милости, что я учился в Саламанке, прежде чем попал на африканский берег.
— Это не уменьшает уважения, которое вы внушили мне, — ответил доктор, которого это фанфаронство чрезвычайно забавляло, — а давно вы в Марокко?
— Я приехал сюда, как учитель детей нашего консула, и с тех пор не выезжал.
— Вы должны прекрасно знать край.
— Как не знать, я объехал его кругом и исполнял все ремесла, приличные благородству моего происхождения. Я происхожу из фамилии Барбозов, чистейшей крови во всей старой Кастилии.
— Черт возьми! Что же скажут ваши благородные предки о вашем настоящем положении?
— Сеньор Велизарий просил же милостыню на улицах Константинополя, — со вздохом сказал кастилец комическим тоном.
— Ну, сеньор Хоаквин, если мне предназначено долго остаться в этом крае, я буду обращаться к вашим познаниям каждый раз, как только меня заинтересует какой-нибудь исторический или этнографический вопрос. А пока, — продолжал доктор, которого страшный аппетит побуждал сократить разговор, — я вас не удерживаю более и даже буду очень благодарен, если вы дадите мне завтракать.
— Вашей милости стоит только составить меню и прислать его ко мне с одним из невольников, и через полчаса ваши приказания будут исполнены. Кстати, я должен предупредить вас об одном: здесь соблюдается правило, которое эль-Темин приказал никогда не нарушать. Завтрак всегда подается в комнаты по желанию каждого, но вечером обед должен быть подан в столовой, выходящей на парадный двор, если бы даже здесь был только один человек; следовательно, вам надо следовать принятому обычаю.
— Очень хорошо!
Шарль Обрей был воздержан, он заказал самый простой завтрак и остаток дня употребил на то, чтобы устроиться в своих комнатах. Их расположение, роскошная меблировка, а главное, количество предметов, относящихся к его профессии, показывали, что, по мнению распорядителя, ожидаемый доктор должен долго оставаться тут.
В спальне, меблированной по-восточному, стояла эбеновая кровать с перламутровой инкрустацией; кроме того, диван, настолько широкий, что можно было лечь в ширину его, позволял обходиться без европейской кровати.
Стены были обиты очень дорогими обоями, а пол покрыт чудесным левантским ковром, сотканным из шелка и кашемира и купленным за страшно дорогую цену на Бейрутском базаре.
Возле спальни была ванна из гипса, мрамора и розового гранита, а за ней — курительная комната.
Но самые замечательные комнаты были кабинет, лаборатория, где были собраны все медицинские, физические и химические инструменты, изобретенные наукой, со всеми необходимыми принадлежностями и библиотека, где находилось все, что было написано о медицине, начиная с Индии, Халдеи и Греции до наших дней…
— Я положительно имею дело с ученым! — вскричал с восторгом доктор. — Выбором и устройством всего этого руководила умная рука, указывающая вполне на качество того, кто это устроил…
В эту минуту шелковая портьера, отделявшая библиотеку от веранды, приподнялась и явился мажордом Хоаквин.
— Ваша милость, — сказал он, поклонившись до земли, — обед подан в хрустальной зале!
ГЛАВА IV. Обед. — Эль-Темин
Напрасно Шарль Обрей принял решение не удивляться ничему, что может с ним случиться, он был вынужден сознаться, войдя в столовую Квадратного Дома, что никогда даже во сне, его воображение не могло представить себе ничего до такой степени волшебного.
Не стол, уставленный севрским фарфором и серебром, массивным и позолоченным, привлек его внимание; хотя он прежде никогда не видел такого множества чудесных предметов, собранных в таком небольшом пространстве, он все же ожидал этого. Он был поражен восторгом до такой степени, что даже забыл, зачем пришел в эту залу, единственную в свете, увидев, что потолок состоял из громадной розетки горного хрусталя, а посреди этой розетки белый прозрачный свет играл на цветах, листьях, фруктах и арабесках всякого рода, выграненных в хрустальной массе. На четырех углах потолка, оставляемых свободными овалом розетки, четыре кариатиды из зеленого мрамора, не в той форме, которую им придают обыкновенно, но изящные, как греческие нимфы, одной рукой, грациозно приподнятой, повидимому, без усилия поддерживали громадную хрустальную глыбу, между тем как другой поддерживали жаровни из массивного золота. С правой и левой стороны, на двух концах стола, находились два поставца из японской камеди с перламутровыми инкрустациями, на которых стояли от пола до золотого бордюра, окаймлявшего стену, все чудеса гончарного искусства пяти частей света. Вся зала была обита тисненым сафьяном… Машинально Шарль Обрей сел на место, указанное ему мажордомом, и тот, в парадном костюме, положив руку на серебряно-вызолоченный колокольчик, приготовился отдать приказания, когда два раза раздался продолжительный звук трубы, а затем лошадиный топот, и гонец крикнул под портиком Квадратного Дома магические слова:
— Эль-Темин! Эль-Темин!..
— Вот господин, ваша милость, — сказал Хоаквин серьезным тоном.
Доктор встал, как бы движимый пружиной, точно будто в его странном приключении сюрпризы неизбежны…
— Я думал, — ответил он, — что его ждут завтра.
— Да, уезжая, он назначил этот день для своего возвращения; но на это положиться никогда нельзя. Раз эль-Темин уедет, нельзя знать, когда он вернется. В один вечер, почти в это же время, когда садились за стол, он получил письмо. «Обедайте без меня, — сказал господин своему другу господину Барте, — я вернусь поздно вечером»… Мы ждали его три месяца…
