Охотники за сокровищами - Уиттер Брет (читать книги без регистрации полные txt) 📗
Стаут обладал и еще одним важным качеством: исключительным терпением.
Вскоре после того как Стаут пришел на работу в отдел реставрации и консервации, он приметил в университетской библиотеке заброшенный каталог, и ряды узких картотечных ящиков навели его на блестящую идею. Отдел реставрации располагал внушительной коллекцией материалов для живописи: пигментов, камней, высушенных растений, масел, смол и бальзамов, разных видов камеди и клея. С помощью университетского химика Джона Геттенса Стаут на каждую каталожную карточку наносил немного того или иного материала, добавлял различные химические вещества и наблюдал за результатами соединений. Записывал. Снова наблюдал. И ждал – годами. Так с помощью старого библиотечного каталога Стаут и Геттенс положили начало исследованиям сразу в трех направлениях реставрационной науки: изучение сырьевых материалов, причины повреждений полотен и способы борьбы с ними. «Думаю, тогда, в самом начале, у нас потому что-то получилось, – говорил Геттенс незадолго до смерти в 1974 году, – что нас никто не знал и нам никто не мешал, – да и денег у нас не было».
Успех вдохновил Стаута, все еще известного только горстке специалистов, и он поставил перед собой еще более амбициозную задачу. На протяжении веков консервацию считали искусством, а занимались ею исключительно реставраторы, которых обучали как мастеров, умеющих «доделывать» произведения искусства. Но если в результате экспериментов Стаута консервации суждено было стать новой наукой, то ей требовался свой научный аппарат. В течение 1930-х годов Стаут наладил регулярную переписку с величайшими реставраторами своего времени, и вместе они постепенно выработали правила оценки и сохранения картин и предметов искусства.
Все начало меняться в июле 1936 года, когда испанские фашисты с немецким оружием в руках втянули свою страну в гражданскую войну. В октябре бомбы рвались уже в опасной близости от Эскориала, грандиозного монастыря-музея в 50 километрах к северо-западу от Мадрида. Вскоре в испанском Национальном музее Прадо были выбиты все стекла. Весной 1937 года в конфликт вмешались немецкие танковые и воздушные войска. Эта тактика массированного наступления стала основой для доктрины немецкого «блицкрига».
Только тогда мир искусства осознал, что вооруженная до зубов Германия с ее тактикой массированных бомбежек может стереть с лица земли значительную часть культурного наследия континента. Великобритания и страны континентальной Европы стали срочно составлять планы по охране и эвакуации памятников, а Джордж Стаут начал потихоньку разрабатывать приемы, необходимые для работы в военное время. К встрече в музее Метрополитен в декабре 1941 года он написал инструкцию о подготовке к воздушной атаке. Плоды десятилетнего труда он сумел вместить в брошюру в несколько страниц. И в этом был весь Джордж Стаут – внимательный к деталям, сдержанный и чуткий к требованиям времени. Этот пунктуальный и педантичный человек не терпел спешки. «Экспертиза должна быть точной, – любил повторять он. – Сначала анализ, и только потом – вывод».
Следующие полтора года Стаут обучал кураторов и пытался убедить чиновников принять программу охраны памятников на государственном уровне. Но ничего не получалось, и к концу 1942 года даже невозмутимый Стаут почувствовал себя не у дел. Он посвятил всю свою жизнь экспертизе в скромнейшей области истории искусства, и внезапно цепь мировых событий вывела эту экспертизу на первый план. И вот когда охрана искусства действительно оказалась нужна, когда всемирное культурное наследие нуждалось в спасении и нельзя было терять ни секунды, никто не желал его слушать. Вопрос охраны искусства во время войны оказался в руках музейных директоров, которых Стаут называл «саибами». Стаут был трудягой и испытывал обычную неприязнь синего воротничка к белым: к миру управленцев, совещаний, переговоров и расшаркивания с клиентами.
«Я чертовски устал от всех этих игр, на которые музейная администрация тратит львиную долю времени, – писал он своему другу из Художественного музея Фогга. – Пытался бунтовать, да все без толку. Я верю, что еще лет двадцать я буду трудоспособен. Этого достаточно для работы, но на интриги это время тратить жалко. Довольно с меня валять дурака и заискивать перед богатеями, делая бумажные самолетики из наших принципов, только чтобы порадовать меценатов».
Стаут был уверен в том, что только «специалистам особого назначения», обученным консервации и служащим в рядах армии, можно доверить сохранение культурного наследия в период Второй мировой войны, в то время как музейные директора «валяли дурака» и пытались, заручившись поддержкой президента Рузвельта, пролоббировать создание в армии культурного комитета, который, вне всяких сомнений, предполагалось составить из самих директоров.
В начале 1943 года, разочаровавшись в Америке, Стаут и его коллега-консерватор У. Г. Констебль из Музея изящных искусств в Бостоне обратили свои взоры на Великобританию. В письме директору Национальной галереи в Лондоне Кеннету Кларку они изложили свою концепцию специальных отрядов хранителей памятников. Идея показалась Кларку абсурдной. «С трудом могу себе представить, – писал он в ответном письме, – организацию, которая занималась бы воплощением в жизнь ваших предложений. Но даже если на секунду вообразить, что каждую наступающую армию и правда удастся снабдить археологом, что-то подсказывает мне, что ему будет крайне непросто запретить командиру стрелять по важным военным объектам, если на их территории есть пара памятников».
Возможно, Джордж Стаут не прочел этого письма. В январе 1943 года Америка вступила в войну и отчаянно нуждалась в добровольцах. Тогда Стаут оставил свою программу консервации и поступил на действительную службу во флот, в котором со времен Первой мировой числился резервистом. «В последние несколько месяцев, – писал он домой, прибыв на авиационную базу ВМС на реке Патаксент, штат Мэриленд, – от меня не было никакой пользы. В это тяжелое для страны время мне не удалось выполнить свой долг. В мою работу вмешивались другие люди, обесценивая ее. Но теперь у меня есть возможность пригодиться в деле, требующем много большего, чем каждый из нас может предложить».
Хотя военная тайна не позволяла ему сообщить жене, чем именно он занимается, – он испытывал новую камуфляжную краску для истребителей, – Стаут заверял ее, что счастлив: «…Я чувствую такую отдачу и ответственность, что одновременно рад и напуган. Если нам удастся совершить задуманное или хотя бы значительную его часть, я буду знать без всяких сомнений, что значит “внести свой вклад”».
Вскоре после этого Стауту написал его друг Констебль, сообщая, что полковник Джеймс Шумейкер, глава одного из управлений Военного командования США, проявил неожиданный интерес к памятникам и их охране. Констебль предупреждал: «Хотя все указывает на то, что военные всерьез задумались о создании отрядов охраны памятников, непонятно, насколько эта идея может воплотиться в жизнь, и вполне возможно, что этого никогда не произойдет».
Стаут ответил: «Утешает уже то, что наша размытая идея обретает более четкую форму в армейских умах. <…> Несколько дней назад мне звонил Фрэнсис Тейлор. Он тоже предлагает армии большой план. Но он показался мне усталым и разочарованным, так что, кажется, дела его идут не слишком хорошо. Возможно, если пытаться менять положение дел понемногу, но настойчиво, это принесет больше пользы».
В то же время Стаут заверил Констебля, что служба во флоте ему «решительно по нраву» и что бросать ее он не собирается. «Я готов оказать любую помощь, – писал он, – но трудно представить, как именно я могу пригодиться и откуда мне выкроить на это время».
И все же решение пойти во флот далось ему нелегко: не из-за программы охраны памятников, с которой он уже мысленно распрощался, а из-за семьи: жены и двух сыновей. Он служил в чине лейтенанта, и ему полагалось жалованье чуть выше обычного, но этого еле хватало, чтобы поддерживать даже тот скромный образ жизни, к которому привыкли Марджи и дети за годы его каторжного труда по непонятной специальности. Он был настоящим мужчиной и считал своим долгом содержать семью. К тому же ему была тяжела мысль о разлуке с родными.