Алина, или Частная хроника 1836 года (СИ) - Бондаренко Валерий Вениаминович (книги бесплатно читать без TXT, FB2) 📗
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Алина, или Частная хроника 1836 года (СИ) - Бондаренко Валерий Вениаминович (книги бесплатно читать без TXT, FB2) 📗 краткое содержание
Покинув стены Смольного института, юная Алина Осоргина (née Головина) стала фрейлиной императрицы, любовницей императора и вошла в высший петербургский свет — а значит, стала заинтересованной свидетельницей драмы, развернувшейся зимой 1836-го и приведшей к дуэли на Черной речке 27 января 1837 года. На обложке: Алексей Тыранов, «Портрет неизвестной в лиловой шали», 1830-е годы. Холст, масло. Государственный Русский музей, СПб.
Алина, или Частная хроника 1836 года (СИ) читать онлайн бесплатно
Валерий Бондаренко (Cyberbond)
Алина, или Частная хроника 1836 года
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Толстая тетрадь в зеленом сафьяновом переплете, с золотым обрезом и двумя золотыми маленькими застежками в виде готических лилий раскрыта уж второй час. Молодая женщина с гладко убранными каштановыми волосами, несколько смуглая, но с лицом строгих и чистых линий, склонилась над страницей. Мы не видим сейчас ее глаз, таких густо-карих, но можем, конечно, вполне оценить ее розовое платье с пышными буфами на плечах, — платье почти до пола, — маленькие ножки в серых туфельках с узором из розоватых кораллов и диван с сплошною спинкой красного дерева и горой шитых бисером блекло-нарядных подушек.
Молодую даму зовут Алина Осоргина, урожденная графиня Головина. За высоким окном сбоку от нее горит и искрится февральский морозный полдень. Она же читает свой дневник с необычайным вниманием. Губы ее вздрагивают порой, не успевая сложиться в усмешку привычную, горькую, — но нынче она нервничает, спешит.
«19 сентября (1836 года), пятница. Итак, свершилось! Я отдаю руку Базилю Осоргину. Руку — не сердце! Отчего я поступаю именно так? Разве не представлялись мне куда как более блестящие партии? Искателей ведь не счесть. А я выбрала ничтожнейшего из них почти со злорадством. Увы, порядочный человек вряд ли захочет теперь прикрыть своим именем мой «позор». Я же не смею — и больше того, не хочу! — ни от кого ждать такой милости…
Что ж, Базиль сияет, как медный грош, а дядюшка с тетушкой имеют вид обиженный, почти обделенный. Вчера на бале у Бутеро, первом в этом сезоне, была объявлена наша помолвка. Государь подошел с поздравлениями, спросив, однако, напрямик, не спешу ли я с выбором. Мой ответ был: «Я давно люблю этого человека!». Кажется, император обиделся. Да-да, он был сильно задет и отошел еще прямее обычного. Но я безо всякого интереса смотрела теперь на эту его, такую знакомую мне фигуру».
Алина все-таки задержалась на последней строке, перечтя ее машинально, потом подняла глаза. Взгляд ее остановился на портрете дамы, что висел над камином. Портрет был велик, золоченая рама его касалась потолка. Издали полотно казалось темным совсем, — лишь треугольник плеч и овал лица светились из пурпурно-черной мглы. Тонкими, трепещущими мазочками — точно лаская — художник изобразил кругловатое лицо, тугие черные локоны, падавшие на щеки, чуть вздернутый носик и черные лукаво-ласковые глаза. Роскошь одежды и обстановки на портрете, скорее, угадывалась, но этот едва намек еще больше производил впечатление почти императорского великолепия. Дама была знаменитая графиня Самойлова, а портрет принадлежал кисти верного ее паладина Шарло Брюллова.
Алина с грустью и нежностью посмотрела на лицо любимой своей подруги и продолжила чтение.
«27 сентября, суббота. Итак, свершилось! Вчера в придворной церкви нас обвенчали. Государя не было, зато от их величеств прислали подарки: мне чудный гарнитур из сапфиров и брильянтов, Осоргина причислили наконец к лику камер-юнкеров. Он в восторге.
Об нас шушукаются все во дворце, и отсутствие государя считают за большую немилость.
К концу ужина мой супруг приуныл заметно. Кажется, я отгадала причину, — мне вдруг стало занятно и почти, между прочим, весело.
Когда мы остались в спальне, Осоргин замешкался у двери. Вид у него был точь-в-точь лакея, который ждет, чтобы его отослали.
На секунду мне стало и жаль его.
— Вот что, — сказала я, все же выждав несколько очевидно томительных для него минут. — Надеюсь, вы понимаете, что чувств к вам с моей стороны уже нет и не может быть никаких? После всего, что я знаю о вас (он тут вздрогнул), женщине невозможно любить такого!
Страх и тоска отразились на его круглом, всегда румяном лице и в черных — когда-то любимых мною! — влажных глазах.
Однако чего же он испугался так?
Я вдруг подумала, что мне будет доставлять удовольствие издеваться над этим малым.
— А теперь вон ступайте! Мальчишка…
Не сказав ни слова и, кажется, даже не обидевшись, он вышел за дверь».
Алина происходила из рода Головиных, — рода, в российской истории известного. Среди ее предков были адмиралы и посланники, фрейлины и кавалерственные дамы, что, наверно, считалось почетней всего. Однако отец Алины не искал при дворе фортуны. Он предпочел удаче свободу, — как ее понимал, конечно. В московских гостиных граф Петр Иваныч блистал еще лет сорок тому назад. В полосатом фраке с огромным воротом, с жабо и пудреной головой он был, пожалуй, вылитый Робеспьер, но таковым его делало лишь всевластье парижской моды, ибо духом своим граф Головин считался даже пуглив, хотя по привычке ветрен.
Будущая супруга его была, признаться, немолода. Пленившись модным видом пожилого уже вертопраха, она оплатила как-то невозможные карточные его долги. Человек чести, граф Петр Иваныч на ней женился. Ах, Анна Сергевна скоро забыла мечтания при луне, пение соловьев в лесных кущах и повести Николая Карамзина, и даже била, осердясь, своего супруга. Тот ее трепетал и изменял ей хоть часто, но тайно, в самых дальних их деревнях.
И все же дочь назвали они Алиной в память о романтических мечтаниях самовластительной матери, заставившей приходского священника наречь девочку так «не по-людски». Должно быть, досада на грустную жизнь в деревне овладела барыней в тот серый осенний день особенно зло, — впрочем, в последний раз. Ибо после рождения дочки Анна Сергевна решила, что с романтизмом покончено навсегда, заперла шкап с книгами, кои читала так жадно когда-то,
Ключ к заветному шкапу был найден Алиной через тринадцать примерно лет. Девочке открылся огромный мир, так не похожий на жизнь, — и мир прекрасный. Мать к тому времени умерла, Алина росла, предоставленная себе. Она читала страстно, любила также мечтать. Любила и край свой родной, подмосковную милую землю, и эту природу с ее снегом по самые уши или голубым майским маревом, осененным горловыми взмахами жаворонка.
Мужики пугали Алину, однако слуги казались добры. Беззаботный отец уже по привычке оставался в деревне. Он рассеянно приучал девочку к французскому языку и двум очередным своим конопатым нимфам — Раисе и Анфисе. Жар любовных восторгов папа́ за закрытой дверью изумлял Алину, пугал ее и заставлял мучительно думать о смысле жизни. Наконец, Анфиса стала мачехою Алины.
Барышня с содроганьем познала вскоре тяжесть крестьянской длани. В ужасе умолила она отца написать в Петербург к тетушке княжне Прозоровской, и та призвала Алину к себе.
Впрочем, важная старая дева лишь холодно оглядела Алину из кружев своих и мехов и поместила ее в Смольный институт. За три года пребывания в нем Алины тетка ни разу не навестила ее. Лишь к Рождеству, Пасхе, дню рождения и дню ангела получала Алина подарки: конфеты, цветную тесьму, полоску тоненьких кружев. Богатые и знатные подруги свысока взирали на скромную институтку, которая — вот срам! — делала на первых порах ошибки во временах французских глаголов. Однако юность все-таки добродушна. К тому же Алина была умна и умела давать сдачи обнаглевшим «аристократкам». К началу последнего класса все девушки поклялись взаимно в дружбе «до гроба» и все вели — конечно, тайком! — дневники.
«8 сентября (1835 года). Сегодня в жизни моей был, наверно, самый странный, удивительный день, — день, изменивший все. Сразу после второго часа (у нас был немецкий язык, который я приготовила дурно, и добрейший Карл Богданыч огорченно поставил мне «неуд») меня вызвали к Начальнице Института. Обыкновенно вызовы эти не предвещают ничего хорошего. Однако я не слишком встревожилась, ибо вины за собой никакой не знала. Вместе со мной в кабинет вошла и наша новая классная дама, о которой я так много уже писала. Но ждать каких-либо объяснений или предупреждения от этой иглы из гранита, конечно, не приходилось. У Начальницы кроме нея самой сидел изысканный господин лет сорока пяти, с чертами лица несколько мелкими, но миловидными, очень бледный, но красногубый, с двумя звездами на фраке, довольно тонкий и еще более того гибкий.
Господин с неподдельною грустью взглянул на меня. Начальница дважды приложила к глазам платок и объявила мне скорбно о кончине тетушки. Признаюсь, эту весть я выслушала почти равнодушно, так что мне стало даже и неудобно перед собой. Перекрестившись, я вдруг смешалась, однако тотчас изысканный господин пришел мне на помощь. Обнаружив несколько мягкий, очень приятный по тембру голос, он сказал, что он мой двоюродный дядюшка, что он скорбит не менее моего и что самый долг родственного вспомоществования и любви требует не бросить меня в сих тягостных обстоятельствах. Он также добавил, что тетушка перед кончиной всецело пеклась о моем будущем, взяла с него слово заботиться обо мне, как о родной дочери, и назначила меня единственною своей наследницей.
С этой минуты жизнь моя, как в сказке, переменилась. Дядюшка Сергий Семенович изъял меня тотчас из Института, поселил у себя и поручил заботам тетушки моей, а своей жены, Екатерины Алексеевны, урожденной графини Разумовской. Сам же дядюшка — крупный вельможа, министр просвещения и президент Академии наук.
Итак, жизнь моя начинается, возможно, только теперь. Балы будут уже через месяц, однако тетушка желает вывезти меня впервой на праздник, который станет главным в сезоне, — к княгине Голицыной-старшей, в день ее 95-летия. Увы, сие случится лишь в январе… Тетушка очень добра: мне нашили целый шкап новых платьев, из коих больше прочих идет мне зеленое закрытое с бархатным лифом и палевое с серыми кружевами по вороту и подолу, для утренних визитов. Фасон моего первого бального платья мы, однако еще выбираем»
