Портрет призрака - Норминтон Грегори (чтение книг TXT) 📗

Грегори Норминтон

Портрет призрака

1680

По лицу спящего не прочесть ничего. Она склоняется ниже и чувствует горький запах его дыхания. Что за яркие картины, что за пиршество красок скрывается по ту сторону его век? Тайны его тела ей известны, она досконально изучила беспомощную животную тяжесть этого бренного сосуда души. Но его глаза… даже раскрытые, они будто затянуты изморозью, как окна зимой. Она улыбается и видит отражение своей улыбки в этих глазах — окнах в комнату, от которой у нее нет ключа.

— Отец?

Его сон рвется, как паутина; он не сразу выпутывается из ее нитей. С трудом разлепив губы, склеенные высохшей слюной, он вздыхает и садится прямо. Он не любит, когда его застают спящим: часто и помногу спят лишь младенцы да старики, а считать себя стариком он вопреки всему не хочет.

— А, это ты, Синтия…

— Я разбудила тебя, отец?

— Я не спал. Просто прикрыл глаза, чтобы отдохнуть. И ко мне явилась твоя мать. Она сидела вон в том кресле и улыбалась. И, как всегда, молчала, но в моих ушах музыкой звучали слова, что не были сказаны ею вслух.

Синтия уже не раз слышала рассказ об этом. Она отмечает, что огонь в камине почти угас; значит, надо будет принести снизу еще дров. Да, и еще гость.

— Господин Страуд ждет внизу, отец.

— А… который теперь час?

— Одиннадцатый.

— Утра?

— Вечера.

— Так скоро? Он приехал так скоро?

— Сразу же, едва получил твое письмо.

Старик глубоко вздыхает, точно стоит на утесе над морем и не никак может надышаться свежим солоноватым воздухом. Он улыбается и произносит последнюю шутку, что у него еще есть:

— Передай ему, что я не смогу увидеться с ним. Но принять его я смогу. И немедля.

В просторной гостиной пахнет лавандой и пахтой, а еще витает едва уловимый аромат (дым костра и цветы дрока?), источник которого неизвестен ему до сих пор. Здесь так натоплено, его сразу кидает в пот. Он торопится снять тяжелый теплый плащ и замечает суетливость собственных движений. Убрав руки за спину, он сцепляет пальцы и рассматривает стоящее на столе блюдо с голландскими бисквитами (Синтия печет их для отца, он помнит это) и мешочек с хлебом — остатки ужина. У него начинает сосать под ложечкой, и он вспоминает, что ничего не ел с самого полудня.

Наверху хрипит дверь, точно прокашливаясь. Она возвращается. Он садится возле пустого очага и рассматривает почерневшие кирпичи, чтобы хоть на миг оставить мысли о ней, о ее торопливом почерке в письме, что лежит у него в кармане. Последний раз он был здесь, в поместье, год назад. И вот всего несколько минут назад он проскакал по аллее к дому, и вихрь скачки взметал за его лошадью ветви деревьев. У него до сих пор захватывает дыхание — наверное, от спешки или от быстрой езды. Он слышит за дверью ее шаги и шорох платья. Он хотел поднять на нее глаза, когда она будет в дверях, но дверь уже скрипит, открываясь, и он не осмеливается изменить свою отрешенную позу. Ему приходится делать вид, будто не замечает ее возвращения, пока она не заговаривает первой:

— Господин Страуд, он сейчас примет вас.

Он решает принять официальность обращения за ничего не значащий оборот речи, произнесенный в силу привычки. Кивнув хозяйке, Уильям поднимается, стягивая перчатки.

— Благодарю, — говорит он и, оказавшись на ногах, на миг находит в себе мужество встретиться с нею взглядом. Но никакого знака прочитать в ее глазах не может. Прикрывая ладонью огонек свечи, она ведет его наверх памятным ему путем.

Поднимаясь за нею по ступеням, Уильям смотрит, как колышутся ее юбки, и вдруг с изумлением чувствует желание упасть перед ней на колени и зарыться лицом в ее платье. Так касаются щекой лепестков розы, словно принимая поцелуй гордого цветка. Он смотрит на бледную руку Синтии, скользящую по перилам, и его охватывает щемящая, болезненная нежность.

— Необычный час для того, чтобы заниматься хозяйством, — говорит он, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Мы давно ведем ночной образ жизни.

— Но когда же вы спите?

— Отец погружается в сон время от времени. Я приучила себя к такому же сну.

В ее голосе Уильяму слышатся нотки раздражения, и он пытается смягчить ее улыбкой:

— Как и должно поступать. Когда мы рождаемся, родители приспосабливают свою жизнь к нам, детям. Когда же они стареют, мы меняемся с ними местами.

— Он мой отец. Я обязана ему всем и самой жизнью.

— Слова, все — лишь слова… — В нем поднимается гнев, вытесняя нежность, но гнев этот направлен не на Синтию. Просто сказанное ею затронуло в нем струны, спрятанные в самой глубине души, в ее темной глуби. — И если позволите, никто ведь не просит, чтобы его родили.

— Никто не просит и о старости, — сухо и спокойно отвечает Синтия, поднимаясь на последнюю ступеньку. — Вы сетуете на то, что появились на свет, господин Страуд?

— Лишь на обстоятельства этого появления. Простите, мадам.

— Вам не за что просить прощения.

Уильяму знакома и эта лестничная площадка — он провел здесь немало часов, ожидая у двери кабинета властного призыва войти. На столике на оловянном блюде горят свечи, и огонек одинокой свечи Синтии словно растворяется в их свете. Перед тем, как войти, Синтия прикладывает ухо к двери в кабинет и прислушивается. На ее лице дрожат тени. Он замечает, что, несмотря на старательную утонченность манер, она сейчас дышит ртом, как дети во сне. Поддавшись порыву, он тянется к ее руке, лежащей на двери, но, вовремя спохватившись, упирается пальцами в косяк.

— Вы так официальны со мной, Синтия…

Она поднимает на него глаза, но не отвечает. Постучав, она открывает дверь в кабинет отца и делает приглашающий жест.

— Господин Страуд, отец.

Уильям кланяется, не сообразив, как нелепо выглядит его поклон — ведь старик слеп. Но, получив письмо, он не задумывался ни о чем: две мили от мельницы он проскакал словно в каком-то оцепенении, а потом появление Синтии отвлекло его от предстоявшей ему встречи. И вдруг он думает: а что, если ничего этого нет, он просто задремал, сидя за столом, и все происходящее — лишь игра его воображения?

— Добрый вечер, господин Деллер, — говорит он. И не зная, что еще добавить, вновь не подумав, задает глупый вопрос: — Надеюсь, вы здоровы?

— В моем возрасте чувствуешь себя счастливцем, если все еще жив. Здоровье в такие годы — это уже непозволительная роскошь.

Голос звучит точно так же, он лишь стал немного слабее и слегка затруднен. Но лицо старика утратило свою выразительность, теперь оно словно затянуто дымкой, пустотой, что будто растекается из невидящих глаз. Уильям усмехается, показывая, что оценил остроту, но тут же, спохватившись, издает веселый смешок:

— Что ж, тогда смею надеяться, что застал вас в роскоши.

Пустые глаза резко отворачиваются в сторону и сразу же останавливаются на Синтии. Уильяма это несколько пугает.

— Дочка, у нас осталось от ужина что-нибудь легкое?

— Да, отец.

— Сходи принеси нам.

— Хорошо, отец. Господин Страуд, — склоняет она голову в сторону Уильяма.

Уильям едва не забывает поклониться Синтии. Он сопровождает ее взглядом, пока за ней не закрывается дверь. А он-то надеялся на ее заступничество во время своего визита. Спохватившись, он переводит взгляд на лицо старика — тот сидит, выставив вперед подбородок, и ждет. Помимо желания Уильяму вспоминается черепаха, виденная однажды в Дувре, — моряки нередко привозили их в Англию контрабандой. Высаженная на стол таверны, она вяло и неловко скребла по столу коготками, пытаясь ползти, а какой-то пьяный гардемарин тыкал ей в нос чубуком трубки, заставляя сворачивать в сторону. Уильяму отчетливо припомнилась ее сморщенная строгая мордочка, патрицианский прикус клюва и пустые сухие глаза. По этим глазам Уильям понял, что она отчаянно устала и невероятно измучена тщетными попытками обойти препятствие, вновь и вновь возникающее на ее пути. Ему отчаянно захотелось, чтобы ее никогда не привозили сюда, чтобы он никогда не видел ее глаз.