Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Шульман Нелли (читаемые книги читать TXT) 📗
– Она не зарегистрировалась в полиции, она преступает законы… – Макс успокоил профессора, пообещав, что гестапо возьмет квартиру под охрану:
– Так надежней, – размышлял он, оказавшись на набережной, – хотя мадемуазель Элиза никуда не убежит. У нее дети на руках, она безопасна… – Макс сел в ждущую его машину. У него в блокноте имелись приметы доктора Горовиц, двадцати восьми лет. Кардозо развел руками: «Снимка у меня нет, по понятным причинам…»
– Мы ее найдем, – надев фуражку, Макс обернулся. Он увидел, в окне квартиры, стройный силуэт мадемуазель Элизы. Женщина держала на руках ребенка.
– В гестапо, – велел Макс шоферу, закуривая. К вечеру он собирался напечатать объявления о розыске:
– Она нарушает закон, – сказал себе Макс, – это станет хорошим уроком, для местных евреев. Надо подчиняться нашим требованиям… – посмотрев на часы, он вытянул ноги:
– Генрих в Берлин вернется, а я навещу Лувр и мадам Шанель. Надо Генриху рассказать о пожаре, он посмеется. Ревнивая, брошенная жена… – Макс полюбовался черно-красными флагами, вдоль набережной:
– В Париже они тоже висят. Фюрер туда приезжал, принимать капитуляцию французов. Мы отомстили за унижение в первой войне. Скоро у нас не останется соперников, в Европе… – люфтваффе, с осени, переходило к планомерному разрушению британских городов. Макс знал, что кампания в России рассчитана на полгода, не больше.
– К тому времени Элиза станет моей женой, – подытожил он. Фон Рабе легко вышел из машины, у отеля «Европа».
Ловко бросив на раскаленный чугун комок теста, продавец вафель придавил его тяжелой крышкой. На плите, булькала кастрюля сиропа. Дверь забегаловки распахнули на улицу, где шумел утренний, многолюдный рынок Альберта Кейпа. Кофе здесь варили, как на Яве и Суматре, в колониях. В медном кофейнике продавец кипятил грубо смолотые зерна, добавляя тростниковый сахар и пряности. Кофе получался тягучим, черным, вязким. Молодой человек, сделавший заказ, удобно расположился за стойкой, просматривая сегодняшний выпуск De Telegraaf. Газетный лист, по обе стороны от заголовка, украшали свастики.
– У него рыжие в роду были, – вынув вафлю, продавец промазал ее сиропом: «Ваш заказ».
Каштановые волосы посетителя играли бронзой, в полуденном солнце. Повесив хороший, твидовый пиджак на спинку высокого стула, он засучил рукава белоснежной рубашки. На запястье сильной, загорелой руки блестел стальной, швейцарский хронометр. Заказ он сделал на немецком языке. Продавец заметил на лацкане пиджака значок со свастикой:
– Хотя бы не в проклятом мундире явился… – на рынке болталось много солдат и офицеров вермахта. За месяцы, прошедшие после вторжения, продавец привык к черно-красным флагам, хотя здесь, в рабочем, бедном районе их никто не вешал, в отличие от центральных кварталов.
Генрих пил третью чашку кофе за утро. Он успел съесть нежную селедку, с маринованным огурцом, сырный пирожок и порцию острой, жареной в масле вермишели, с чесноком, луком и специями, под вывеской: «Кухня Суматры».
Максимилиан, за ужином, веселясь, рассказал о ревнивой, бывшей жене, профессора Кардозо. Генрих подозревал, что о двери нового председателя еврейского совета, позаботилась вовсе не доктор Горовиц, а кое-кто из жителей Амстердама. Брату он этого не сказал.
Вчера в почтовое отделение никто не пришел.
Прогуливаясь по рынку, в эсэсовском мундире, Генрих ловил на себе неприязненные взгляды прохожих. Улица с лотками оказалась длинной. Здесь продавали все, от овощей, рыбы и цветов до подержанных вещей. Почта находилась прямо в середине рынка.
Кварталы вокруг отличались от ухоженных домов, на Амстеле, или Принсенграхте. Над головами прохожих протягивались веревки с бельем. На задах квартир жители копошились в огородах. Дымились трубы пивоварни Хейнекен. По каналам шли низкие баржи, с ящиками овощей и бочками пива. На углах торчали крепкие парни, в дешевых костюмах, покуривающие папиросы. Стены домов усеивали афиши. Генрих разбирал голландские слова. Рекламировали боксерские матчи, американские фильмы, летние распродажи в магазинах. Парни поплевывали под ноги, провожая Генриха угрюмыми, тяжелыми взглядами.
Фон Рабе зашел в пивную, в кителе. Пива Генриху налили, не сказав ни единого слова. Деньги, оставленные на чай, принесли обратно, как и в Мон-Сен-Мартене. Пока он сидел с кружкой, вся пивная погрузилась в глубокое, мрачное молчание. На стойке, в радиоприемнике, кричал футбольный комментатор. Быстро допив светлое, вкусное пиво, Генрих ушел. Понятно было, что немцев здесь не жаловали.
В газете, в разделе объявлений, Генрих нашел призыв к розыску доктора Горовиц. Он подумал, что высокую, голубоглазую, стройную блондинку, даже имея фото, в Амстердаме можно искать месяцами. Почти все женщины города отвечали описанию.
Генрих жевал сладкую, горячую вафлю, вспоминая давешнюю девушку, с остановки речного трамвая, в синем костюме и шляпке, тоже блондинку. Он увидел стройные, немного покачивающиеся бедра, длинные ноги, в хорошо скроенной юбке, ниже колена. Генрих, сердито, сказал себе:
– Оставь. Ты обещал, ничего такого до победы. Тем более, папа и Эмма тоже в группе… – Генрих рассказал отцу о связях с англичанами. Граф Теодор вздохнул:
– Милый мой, боюсь, что о будущем Германии мы должны позаботиться сами. Военный переворот… – голубые глаза отца блеснули холодом, – быстрая казнь банды, без суда и следствия, и немедленная капитуляция… – Генрих пожал плечами:
– Если верить Максу, то сумасшедший собирается разбить Британию до Рождества, а потом заняться Россией…
– В России он завязнет, – решительно отозвался отец, – невежественный ефрейтор не слушает людей с военным образованием. Танковый прорыв через Арденны удался только потому, что французов ввело в заблуждение затишье на фронте. У них тоже хватает косного генералитета, – усмехнулся отец, – на первой войне танки еле двигались. Многие, до сих пор, считают, что механизированные соединения не являются решающей силой в сражениях. Что касается России… – отец подошел к большой карте Европы, на стене кабинета, – то ее кто только не пытался поставить на колени, милый мой. И никому не удавалось… – граф смотрел в серые глаза сына. Он думал, что надо оставить Генриху и Эмме письмо:
– На всякий случай, – сказал себе Теодор, – девочка должна знать о матери. Могилы Ирмы не осталось, после погромов, но все равно… После войны, после казни Гитлера синагоги восстановят, сюда вернутся евреи. Девочка еврейка, по их законам. Нельзя скрывать такое… – он не стал затягивать. Теодор положил в сейф, в кабинете, конверт, адресованный младшему сыну и дочери:
– Если… когда переворот удастся, – решил граф, – я все скажу Эмме. Она поймет, она взрослая девочка. А письмо… – он повертел конверт, – просто сожгу… – у графа в кабинете стояла спиртовая плитка. Отец, сварив кофе, велел сыну:
– Постарайся найти дорогого друга. Он, наверняка, передает сведения в Британию. Без связи мы как без рук, нельзя оставаться в молчании. С лагерями в Польше… – граф Теодор поморщился, – со слухами, что в Пенемюнде полигон расширяется… – Генрих кивнул:
– К Вернеру фон Брауну я наведаюсь, непременно. Буду, в присутствии начальства, намекать, что в Пенемюнде надо построить лагерь… – Генрих, криво, улыбнулся:
– Лагеря вошли в моду. Экономия средств… – отец привлек его к себе, обняв за плечи. Пахло знакомой, туалетной водой. Закрыв глаза, Генрих посидел, как в детстве, привалившись головой к плечу отца. Аттила, лежавший на диване, проснулся. Пес ласково лизнул руку Генриха.
– Забудь… – велел себе Генрих, все еще видя легкую походку женщины. Он быстро дожевал вафлю. Отец не спрашивал у него о женитьбе.
Граф Теодор, смотря куда-то вдаль, сказал:
– Надеюсь, ты понимаешь, что не стоит подвергать риску близких людей. Очень тяжело жить, когда не можешь признаться, даже жене… – оборвав себя, он добавил:
– Эмме всего шестнадцать. Когда она замуж соберется, Германия избавится от безумия, окружающего нас… – они с отцом не говорили о таких вещах, но Генрих понимал, что оба старших брата закончат смертной казнью, или пожизненным заключением.
