Глухая пора листопада - Давыдов Юрий Владимирович (читать книги полностью без сокращений бесплатно TXT) 📗
Петербург укрепил Александра Спиридоновича в давно занимавших его мыслях о разрешении «рабочего вопроса». Но в Петербурге, из материалов департамента, Скандраков гораздо яснее, нежели в Москве, понял, какие опасности и какие трудности стояли уже и подстерегали еще на путях этого разрешения.
Тут была и возможность проникновения в общества, созданные силами порядка, сил беспорядка, то бишь все тех же социалистов, нигилистов, революционистов. Тут были и соображения о «печальной практике» подобных обществ на Западе. Тут была и угроза перерождения узаконенных правительством сообществ в незаконные, похожие на пресловутое Международное товарищество рабочих, это исчадие ада, этот кошмар Запада. И наконец, самое основное, главное из главных: на кого опереться? Кто составит ядро? Вороны в павлиньих перьях не годились: их быстро распознают, они только погубят дело. Все те же участковые и все те же унтеры совсем уж не годились: на них попросту плюнут. Нужны были иные люди: рабочие, пользующиеся доверием рабочих.
Высшие интересы государства, полагал Скандраков, настоятельно требуют отыскивать и пестовать таких людей – рабочих, пользующихся доверием рабочих. И Александр Спиридонович всеми силами души, всеми способами желал их отыскивать и пестовать.
Принимаясь за Сизова-младшего, Александр Спиридонович вовсе не намеревался обратить Нила в заурядного секретного сотрудника. Вот так же, в сущности, не хотел он и секретного (заурядного) сотрудничества и от Сизова-старшего.
Они были похожи, тот, неукротимый и мертвый, и этот, апатичный и как будто еще живой. Они были похожи внешне: черные с блеском волосы, сильная стать, легкий наклон головы. На этом сходство Дмитрия и Нила Сизовых кончалось. По крайней мере, на взгляд Скандракова.
Александр Спиридонович никак не мог понять своего слушателя. Да полно, слушал ли Нил Сизов? Он не казался подавленным. Он казался безучастным. Его словно бы не было в прохладной и как бы прихмуренной комнате штаба корпуса жандармов. И наверное, не было его в этом Петербурге, притонувшем, как баржа, в осеннем ненастье.
С той минуты, как Сизова скрутили в кабинете Муравьева, с той самой минуты словно бы все остановилось. В карцере Нил пережил странное озарение: необыкновенно ясно вообразилась ему вся жизнь. Не последовательно и не вперемешку, а вся разом, как в круге.
Такое случается иногда перед потерей сознания, за мгновение до полного притупления всех чувств. И Сизов их утратил. Он даже, кажется, перестал обонять и осязать. А затем, как очнувшись, вновь озирал свое прошлое. Однако уже не в общем круге, не в цельности накопленных ощущений и представлений, а движущимися видениями. Четкими и ясными, строго последовательными. Только не с детских картин, а в обратном порядке. И будто происходящими сейчас.
Напряжение это сменилось, как прежде, притуплением всех чувств. Но теперь оно было почти приятным. Как у того, кто, обессилев, задремывает в сугробе.
Самое непонятное было в том, что из его памяти исчезли мать и Саша, хотя поначалу он много и горестно о них думал. К Скандракову он не испытывал ни приязни, ни неприязни, а его речи не были Сизову ни интересными, ни неинтересными. Он остановился. Он не продолжался. Все для него кончилось, и он для всех кончился.
На прощание Скандраков сказал:
– Я не требую ответа, Нил Яковлевич. Я просто был бы рад, если бы навел вас на некоторые размышления.
Однако Александр Спиридонович не без раздражения сознавал, что вряд ли натолкнул «на некоторые размышления» Нила Яковлевича Сизова. И не потому, что Нил Яковлевич Сизов находился в состоянии, близком к прострации. Не этим объяснялось раздражение Скандракова. Он был недоволен собою. Ему чего-то недоставало. Но чего? Кажется, в его рассуждениях о социализме, о будущности общества, если утвердится социализм, недоставало убедительности, «мыслительного материала». Недостаточность была досадной. Что-то ускользало, не давалось Скандракову. Но Александр Спиридонович не сорвал своего раздражения на Сизове.
Скандраков, прощаясь, сказал:
– Таить нечего – впереди ссылка. Радость, конечно, невелика, однако все ж не каторга… И не то, чего вы, вероятно, ожидали. Наконец, прошу помнить: здесь, в Петербурге, среди тех, кто вам ненавистен, у вас есть друг. Прошу помнить и верить… Где б вы ни были, почта найдется.
И вправду, Александр Сгшридонович был убежден, что Сизова, жертву муравьевской провокации, постигнет лишь административная ссылка. Кроме происшествия в Бутырской тюрьме и давнего, мальчишеского побега из заводского сортира за ним ничего не числилось. Скандраков был убежден: административная ссылка годика на три. Скандраков не знал о молчаливом обещании г-на Плеве. О том обещании, которое г-н Плеве беззвучно дал г-ну Муравьеву в «Мавритании», под сенью Петровского парка.
3
В ночных допросах была какая-то воровская наглость. Внезапно будили. Не вели – волокли. Встрепанного, мятого, жалкого. Туда, где ждал умытый, иронически-спокойный человек, сознающий свое право быть умытым, спокойным, ироническим.
Скандраков редко допрашивал ночами. Но Росси «дозрел». Что прикажете делать? Росси толкнули к Скандракову, и майор – тотчас:
– Поздравляю! Мы убедились: вы не были на Гончарной в день преступления. Слышите, господин Росси? Поздравляю!
Росси слышал. Не облегчение, не исчезновение кошмара, а как удар по лицу – не оскорбительный, но приводящий в чувство.
– Я знал, – слабо выдохнул Росси. – Става богу…
Майор потряс тетрадью. Обычной, с загнутыми углами, студенческой.
– Нашлась, Степан Антонович. Обнаружилась наконец-то в бумагах покойного инспектора. Тетрадь Дегаева! Вы понимаете, господин Росси? Нашлась, голубушка! Тут все! Вы не виновны!
Росси силился понять: какая тетрадь? какие имена? Не понимая и силясь понять, уже ощущал, как ощущают свет, радостный трепет. И уже струилась в душе благодарность за эту нечаянную радость.
– Да, да, да! – воодушевился Скандраков, улавливая это струение. – Ваши руки чисты от крови. Дегаев назвал убийц. Назвал, мерзавец, равно мерзкий и вам и мне. Назвал, и вот вы спасены. Счастье, что тетрадь нашлась. Ведь если бы…
Скандраков говорил, не переводя дыхания. И где-то как-то, не заметив, сорвался, «пустил петуха», ошибся нотой. Росси растерянно молвил:
– Но… Он не мог их назвать. Не мог.
– Не мог? Почему не мог? Как не мог? – заторопился Скандраков, еще не смекнув, в чем и где сфальшивил.
Росси покачал головой, Скандраков жестко бросил:
– Я спрашиваю: почему не мог?
Росси смотрел покорно. Он будто искал объяснения, хотел его, но еще не нашел слов.
– А! – воскликнул Скандраков. – Вот оно что! Ну как же, как же… Да сообразите-ка вы, да возьмите-ка вы в расчет. – Он опять потряс пухлой тетрадкой. – Вот тут против двух фамилий выставлено: «Nota bene».
– Да? – Росси словно всплывал.
– Да! – Скандраков словно удерживал его на плаву. Росси помолчал. Потом произнес тоном сожаления:
– Если по совести, господин майор, то исполнителей назначили незадолго. Совсем накануне, а это… – Он указал пальцем на дегаевскую тетрадь.
– А это, – живо блестя глазами, добавил Скандраков, – это наш милый Дегайчик пометил в среду. Понимаете: в среду! За два дня до преступления, совершенного его двумя помощниками.
– Двумя? – вырвалось у Росси.
Скандракову почудилось, что Росси рад этой точности, этой конкретности – «двумя». Но Росси уже спохватился:
– Почему двумя, господин майор?
Поздравляя Росси, Александр Спиридонович ставил силок. Провоцировал, надеясь на чувство благодарности: ведь Росси, безошибочно полагал майор, окончательно «дозрел» в каземате.
Как и другие следователи, Скандраков предполагал двух (кроме бесспорного Дегаева) участников покушения: Росси и некто еще. И если «южанин» назовет товарища, то, надо полагать, потом и товарищ не сочтет нужным выгораживать того, кто его предал.
