Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс (библиотека книг .TXT) 📗
Вокансон снова оглядел свою мастерскую. Из полумрака на него безмолвно таращились автоматы. Он знал, что они погружены в свои грезы. Вокансон вздрогнул. Основные последовательности реакций выключить было невозможно; нужны раздражители.
Каждая машина должна совершить прыжок из пункта «А» прямо в пункт «Z ». Каждой нужно «свободное», нейтральное пространство, разрыв причинно-следственной цепи — Нулевая Точка. В этой точке они и предавались своим тайным грезам. Здесь к ним возвращалась память о разорванной плоти, о костях, извлеченных через точечные надрезы; о проводимых над мозгом истязаниях, о которых сообщали ему нервные окончания, когда мастер удалял из своего творения человеческие клетки и замещал их блестящими металлическими пластинами, стержнями и проволокой — здесь, на хирургическом столе, пропитанном болью. В Нулевой Точке находились все воспоминания о перенесенных муках.
Вокансон задумался об автоматах, выстроившихся за его спиной. Грубые, ограниченные создания, существующие ради единственной цели. Они играли роль в планах главы Компании, который вертел их так и сяк, примеряя к своим нуждам. И Вокансон должен был подчиняться меняющимся требованиям, кивать и молчаливо соглашаться с новыми параметрами. Интересно, оценил бы последний из Ламприеров доспехи и шутовские костюмы, за которыми скрывались восемь человек, словно кукловоды в черных костюмах на черном фоне, мастера камуфляжа и маскарада? Глава Компании заставил его оснастить этих марионеток такими немыслимыми схемами, что можно подумать, будто у самого предводителя в мозгу взбесился какой-то простейший механизм и теперь он, повинуясь его капризам, дергается из стороны в сторону и носится с бредовыми идеями. Зачем нужны сложные схемы, если предназначение этих механизмов самое элементарное?
Вокансон взял светильник со стола и, держа его высоко над головой, прошелся вдоль строя автоматов, словно генерал на параде. Один за другим автоматы открывали, закрывали и снова открывали глаза-линзы, когда на них падал свет, — щелк, щелк, щелк… Наконец Вокансон прикрыл свет, и снова воцарилась тишина. Автоматы стояли бесстрастно и неподвижно. Тысячи блестящих пластин искажали отражение мастера. О чем они думают в своем безмолвии, в глубинах Нулевой Точки? О чем думает каждый из них?
Зажужжали и пробили настенные часы. Вокансон вышел из мастерской. Он нес фонарь перед собой, осторожно пробираясь по краю выступа. Тусклого освещения было мало, чтобы хорошо видеть дорогу. Вокансон снова подумал об индусе и Ле Мара, о короткой схватке под дождем на парижской улице — эта сцена снова и снова прокручивалась в его мозгу, ее участники вновь и вновь, как заведенные, повторяли свои движения. Вокансон, при всей его гордости собственным мастерством, не имел с ними ничего общего. Даже жалкие кукольники вроде Майярде и другого Вокансона (его однофамильца), даже всякие посредственности обладали тем, чего он, истинный творец, по какой-то неведомой причине был лишен. Эти существа, при всех бурлящих в них потоках энергии, при всех взаимодействиях и сверхреакциях, яростных чувствах и контроле над дисфункциями, все же не оставались совершенно замкнутыми системами. Ле Мара боролся с Бахадуром, автоматы шептались о чем-то между собой и будут совместно играть свои роли в спектакле на фабрике, но сам Вокансон оставался абсолютно изолированным от них, словно у них были свои собственные ступени иерархий и свои пристрастия, к которым он, Мастер, не имел никакого отношения. Вероятно, его создания верили, что они тоже люди; они обладали иллюзией собственной смертности, не сознавая при этом, что кровь их струится по цепочкам системы из медных и цинковых, стальных и стеклянных конструкций жизненного механизма. Может быть, они и есть люди? Вокансон постоянно ловил себя на этой мысли и пытался похоронить ее в глубинах сознания, но она вечно возвращалась к нему. Если бы можно было отделаться от нее…
Металл сливался с плотью, проволоки соединялись с венами, пульс бился миллиардами беззвучных переключателей, единица ноль, единица ноль, единица ноль — стоит лишь вставить под кожу лицевую пластину. И вот в человека вторгается машина, связываются чувства и рецепторы, одна замкнутая система сливается с другой (Но как? Как это получается?), и все они не понимают, что изменились, до тех пор, пока не возвращается память о прошлом воплощении, — осязание, зрение, обоняние, слух, вкус, биение крови, функции желез, работа нейронов в черепной коробке, утерянный рай, сад Эдема, оставшийся за стеной метаморфозы. Вокансон пересек усыпанный гравием громадный вестибюль (Бофф, с его пристрастием к театральному жаргону, именовал это место авансценой). Его шаги отдавались эхом, когда крошечные сухие камешки осыпались под его ногами и звук ударялся о сводчатый потолок пещеры. Он вгляделся. Кто это, Кастерлей? Да, и с ним, конечно, Ле Мара. Их силуэты мелькнули в дверях.
— Они ждут только нашего корабля, — говорил Жак, когда вошел Вокансон. В лампе горело семь фитилей. Вокансон зажег восьмой. Не хватало лишь девятого. Пустовал лишь один стул, стоявший рядом с председателем. Все были в сборе: председатель, рядом с ним — Монополь и Антит, его неусыпные стражи, Бофф, Ле Мара, Кастерлей и Жак, отчитывавшийся за поездку в Париж.
— Дюлюк, Протагор и Кардинал уже расставили повсюду своих людей. Они понимают, что от них требуется. Они на все согласны. Первые волнения будут лишь репетицией, а Париж останется спокойным вплоть до последнего момента. Возмущения могут разогреваться неделями и даже месяцами, прежде чем все вскипит. Париж — это ключевая точка. Из Парижа восстание хлынет в провинции и докатится до самых границ. А может быть, и перехлестнет через границы. Вот тут-то мы и начнем действовать.
— Но хватит ли у нас средств на то, чтобы осуществить это? Ведь предприятие не из малых! — перебил его Кастерлей. — Ведь мы останемся ни с чем, если…
— Не будет никаких «если», — спокойно возразил Жак. — Париж не устоит. Франция не устоит и падет. А мы ее подхватим.
— А если нет?
— Жак говорит верно, — раздался из полумрака надтреснутый голос председателя. — Мы должны снова завладеть этой страной. Если мы потеряем ее, то потеряем все. Мы уже закрыли этот вопрос. Мы решили. Мы не можем вечно оставаться изгнанниками. И мы должны действовать как единое целое. Мы все, — подчеркнул председатель.
Вокансон разглядывал своих сообщников. Кастерлей замолчал. Жак перешел к сообщениям о корабле и о встрече у мыса Миним, о цветных огнях и назначенном времени, о сигналах.
— Дюлюк будет там со своими людьми. В указанный час они будут готовы к разгрузке.
Вокансон попытался представить себе возвращение, скрип снастей, плеск волн, корабль, плывущий домой… Но в голову ему лезли воспоминания о куда более давнем путешествии: постыдное бегство через подземный ход, липкий запах пота дрожавших от страха, притаившихся в лодке беглецов и отвратительный смрад пожарища над разоренным, покинутым городом. Смогут ли они вернуться к этому? Огонь, дым, жуткие вопли… Но все это было так давно, внушал он себе, все это погибло и осталось в далеком прошлом. Такова была плата за спасение. И теперь они должны выплатить долг, целиком, до последнего су, отдать все, что у них есть, чтобы вернуть свою землю. Выбор уже сделан. Кастерлей сидел молча, сгорбившись и набычившись от бессильного гнева. Разногласия возникали и по поводу этого адвоката, Пеппарда, который слишком много болтал о Компании, действовал им на нервы целых двадцать лет и подобрался слишком близко. «Сдерживайте его», — приказал председатель. Но Ле Мара покончил с ним, а за ним стоял Кастерлей. А теперь все сходилось на этом мальчишке, Ламприере. Они решили поместить его в искусственный мир мерцающих полуправд и туманных намеков, недомолвок и призраков — в их собственный мир. Они ходили кругами и медлили, вместо того чтобы применить старое средство, испытанное на всех этих упрямых потомках Ламприеров, — и кому, как не Ле Мара, знать, в чем оно заключалось. Тот стряпчий снюхался с последним из Ламприеров, и тем более не было смысла откладывать; давным-давно пора было покончить с мальчишкой. Под монотонный рассказ Жака Вокансон все больше уходил в раздумья. Ламприеры столько лет путались под ногами, словно змеи, возникшие из разрубленного на части дракона, и на месте убитой обязательно вырастала новая. Неравная борьба продолжалась, и казалось, что извивающимся врагам никогда не будет конца. Джон Ламприер не преминул бы ввернуть словечко о Лернейской гидре. И вот наконец последняя змея у них в руках, а председатель почему-то удерживает их. Председателя страшит угроза их вырождения, и это не дает ему разделаться с очкастым мальчишкой.
