Раквереский роман. Уход профессора Мартенса (Романы) - Кросс Яан (читать книги онлайн регистрации .TXT) 📗
Он победоносно смотрел на меня. Что я мог ему ответить? Что мне было сказать ему по поводу европейской сдержанности или азиатской сверхкритичности? Может быть, прежде всего, что я не русский? Но я и не немец. Что мои предки живут по крайней мере две тысячи лет в Европе, но что моя сдержанность не от Европы, а — откуда? — по-видимому, от больших лесов? Нечто похожее в уместных случаях я говорил о себе. Не всегда. Даже редко. Но все же. А здесь, сейчас, то есть там, в тот момент… для чего? По поводу странной ошибки в его энциклопедии? Я сказал, улыбаясь:
— К сожалению, это все-таки ошибка. Но будем надеяться, что пророческая. Благодаря которой ваше сегодняшнее дружеское утверждение по крайней мере в будущем станет правдой.
Ирландец расхохотался:
— А все-таки русских я не понимаю!
Мне кажется, что он мне не поверил и продолжал думать, что я утаил свою премию из какого-то недоступного пониманию американцев, но присущего русским удовольствия отрицания и притворства.
Но пророчество ирландца не нашло подтверждения до сего дня.
В 1903-м они дали премию Кремеру. 1904 год был вообще неблагоприятным для русского кандидата из-за войны. Кроме того, — ну, я не стану этого скрывать, так что тем меньше я нуждаюсь в господине Водовозове для восстановления истины, — своей статьей я сам в какой-то мере уменьшил свои шансы. В Лондоне и Париже ее комментировали тоже в духе Водовозова. Что, однако, ни в малейшей степени не должно оправдывать Водовозова!
Мда-а. В 1904 году премию мира получил Институт международного права. Членом правления которого я состою уже много лет. Мне говорили, что в комиссии, между прочим, было сказано: если мы по понятным причинам не можем в этом году присудить премию Мартенсу, так дадим ее его институту, потому что Мартенс один из самых ведущих его членов. Говорилось ли так, я не знаю. Но это бы не было неправдой.
В 1905 году моя роль в Портсмутском договоре прибавила мне много очков. Несмотря на скандальные обстоятельства. Но в то же время события в России опять сделали русскую кандидатуру невозможной. И премию выиграла госпожа фон Суттнер с ее романом. Посредственное произведение, нужно сказать, это ее «Die Waffen nieder!» [113]. Ну да ведь не литературную премию она за него получила… И когда же роман появился? Если не ошибаюсь, в 1889-м. Это значит, что мир шестнадцать лет его высиживал, прежде чем принял к сведению… А в 1906-м премию получил Теодор Рузвельт. За что? За заключение нашего, моего Портсмутского договора. То есть за способствование ему! Вполне возможно, что энциклопедии говорят (но я только что показал, какого они заслуживают доверия!), может быть, они говорят сейчас: он получил ее за многосторонние ревностные мирные начинания. Они не могут сказать, что он получил премию мира за бурное строительство американского военного флота, за свои гусарские проделки на Кубинской войне во главе эскадрона, который он за собственные деньги навербовал и снарядил. Нет, нет, в будущем будут говорить: Рузвельт получил Нобелевскую премию мира за помощь при заключении Портсмутского договора, то есть за помощь японцам, Витте и мне… Кстати, даже инициатива его участия в качестве посредника исходила не от него. Об этом его просил Комура.
А с Нобелевской премией мира дело, в общем-то, обстоит так и по-другому быть не может: лауреаты ее трех типов. Во-первых: донкихоты-идеалисты, подобные Дюнану. Большей частью беспомощные, странные, смешные, но безгранично преданные своему делу. Во-вторых: политики у власти а ля Рузвельт. Они говорят о мире только до тех пор, пока это отвечает их пан-американизму или все равно какому изму. И тут же с криками радости идут на войну, если их «изм», по их мнению, этого требует. Люди, для которых мир на самом деле дело второстепенное или даже третьестепенное. Готовые каждую минуту пожертвовать им ради своих первостепенных политических целей. Хотя бы во имя его защиты. И еще третий, промежуточный тип: теоретики, в то же время связанные с установлениями. Такие, как я. Которые отчасти идентичны со своим правительством, а отчасти — со своими идеями. А по причине неидентичности их правительства с их идеями внутренне расколоты. Тем сильнее расколоты, чем более своекорыстное правительство они представляют. Что касается самодержавного правительства, то об этом говорит само название… Люди, главное усилие которых направлено на то, чтобы и от себя и от мира свое раздвоение скрывать…
В 1907 году они дали премию Монете и Рено. Первый — какой-то чудак. В Милане он выходит из дома, чтобы пойти в ресторан через дорогу. Но садится перед дверью своего дома в трамвай и, проехав три версты, оказывается по другую сторону улицы перед рестораном… чтобы не нужно было переходить через улицу… Как журналист он в своей Италии, очевидно, достаточно известен. И при этом такой итальянский националист, что в России ему совсем бы мало недоставало, чтобы быть черносотенцем. Рено, разумеется, человек солидный. Я сказал бы, что Рено — французский Мартенс. Пусть.
Но прошлогоднее присуждение премии меня разочаровало. Рено получил свою премию за работу на второй Гаагской мирной конференции. Он проделал там большую работу. Но не большую, чем я. Хорошо. Нобелевская премия — дело Западной Европы, и Рено, будучи французом, должен был получить премию прежде, чем так называемый русский. Но почему они не дали мне премии и после Рено? Четвертая комиссия, которой я руководил, как-никак в совершенстве кодифицировала военно-морские права нашего времени. И все знали и знают, что в очень большой части это была моя работа. И честное слово, я чувствовал и тогда, и сейчас: 20 сентября 1907 года явилось одной из вершин моей жизни. Когда на пленарном заседании комиссии я подводил итоги нашей работы. И когда я мог сказать: «Si depuis l’antiquité jusqu’à nos jours, on répétait l’adage romain „Inter arma silent leges“, nous avons proclamé hautement „Inter arma vivant leges“. C’est le plus grand triomphe du droit et de la justice sur la force brutale et sur les nécessités de la guerre…» [114]
Однако они и в прошлом году оставили меня без премии и присудили ее своему Байеру и какому-то шведу, которого никто не знает. Они полагают, что мы можем еще подождать. И мы можем! Мимо нас они все равно не смогут пройти! Но, Кати, ты так же хорошо, как и я, знаешь, что все это — игра. И я как-то странно от нее устал… И мне вспоминается мое студенческое время. Когда же это было? В Петербурге? В мой первый студенческий год? В 1863-м? Или в Гёттингене, в 1774-м? В Петербурге или Гёттингене? Петергене или Гёттинбурге? Пустая игра…
Тчухх-тчухх — тчухх-тчухх — тчухх-тчухх — тчухх-тчухх…
Дым опять проникает в окна купе, щиплет глаза и туманит голову…
А на самом деле это дым пожара. Только точно не помню, где это случилось. То есть в Петербурге в 1863 году или в Гёттингене в 1774-м… Нет, нет, если в Гёттингене, то немного позже. Господи, ведь не все же в наших жизнях происходило с одним и тем же интервалом! Если интервал между обоими Мартенсами был бы так железно точен, то — уж себе я это скажу, по крайней мере здесь, в пути, в грохоте поезда, — то мне предстоит в будущем году, в девятьсот десятом, умереть! Но, к счастью, во многом интервал у нас не совпадает, а в еще большем его просто и не было. И случай с пожаром удивительно хорошо это иллюстрирует. Ибо если с Георгом Фридрихом вообще нечто подобное и случилось (то есть если я, Фридрих Фромгольд, это не просто выдумал или увидел во сне), то с ним это произошло значительно позже 1774 года. Потому что у меня это случилось в мой первый студенческий год. А с ним этого не могло быть раньше чем в 1786-м, когда он был приглашен воспитателем к трем английским принцам…
Да-а, он — или мы — или я, как пожелаете, уже третий год профессор в Гёттингене. И сыновья Георга Третьего, английского короля ганноверских кровей — иногда безумного, иногда умного, — мои ученики. В дополнение к моей профессуре в университете я еще и английский королевский старший учитель. Мои лекции по международному праву мальчики еще не слушают. Во всяком случае, регулярно. Но кроме чтения профессорских лекций, ведения семинаров и заседаний в университетском совете и помимо хлопот с вечеринками в центре оживленной светской жизни, вызванной переселением принцев в Гёттинген, я все еще руковожу моей школой молодых дипломатов. И могу сказать, что не столько слава нашего достопочтенного университета Георга-Августа, сколько известность моей школы дипломатов послужила причиной тому, что сюда прислали принцев. Ибо их сочли уже достаточно взрослыми, чтобы обучать дипломатическому искусству. Смехотворно, конечно, но я, естественно, выдаю это за великую для себя честь… Mundus vult decipi [115] и прочие слова. И мне это как-то удивительно хорошо удается. Всегда слегка сгибаться в поклоне. И делать это всегда в правильном направлении и в нужный момент… так что усмешку по поводу поклона видит только пол, только паркет. Если он достаточно натерт… А принцы здесь с прошлого лета: Эдвард, Эрнст и Аугуст, первый — герцог Кентский, второй — Чемберлендский и третий — Суссекский. Первому шестнадцать, второму пятнадцать, третьему тринадцать. Из второго выйдет в дальнейшем, как я странным образом наперед знаю, известный своим деспотизмом король Ганновера, и честь его бывшего учителя впоследствии окажется для меня спасительной. А первый, что я тоже уже знаю заранее, станет отцом девочки по имени Виктория. Эта девочка взойдет на английский престол и, будучи уже старухой, милостиво улыбнется мне, Федору Федоровичу, оценив мои заслуги…
