Меч на закате - Сатклифф Розмэри (книга бесплатный формат .TXT) 📗
На мгновение передо мной открылся узкий участок свободного пространства, и когда я бросил туда Сигнуса, ему наперерез почти из-под самого его брюха выскочила какая-то обнаженная фигура. Саксы давно уже усвоили, что их берсерки были самым грозным оружием, какое они только могли использовать против конницы. На один краткий, тошнотворный осколок мгновения я увидел одурманенные, расширенные глаза, поджарое, окровавленное с головы до ног тело, зловещий нож для выпускания кишок; а потом, когда это существо нырнуло к брюху Сигнуса, я использовал свой единственный шанс и дернул огромного жеребца в сторону, осаживая его на круп с одновременным разворотом, в то время как он, визжа от ярости, бил копытами, стараясь ударить врага в голову. Это было страшное, отчаянное средство, потому что малейший просчет во времени или направлении дал бы саксу прекрасную возможность нанести удар в брюхо; сомневаюсь, чтобы в том положении, зажатый со всех сторон колышащейся толпой, я мог рассчитывать на успех, но в этот самый момент Кабаль, с гортанным, мелодичным рычанием пригнулся и прыгнул врагу на горло. Сквозь мелькание копыт я увидел, как они вместе валятся наземь, и не смог больше ждать, чтобы узнать, что с ними станет… не смог… а устремился вперед, к белому сиянию бунчука, которое все еще виднелось над морем сражающихся. Я был в половине полета копья от стены щитов, окружающей короля, когда какой-то юноша — один из вождей, если судить по его чешуйчатой, словно драконья кожа, кольчуге и червонному золоту на шее — выскочил передо мной во главе небольшой кучки своих вопящих соплеменников и, схватив Сигнуса за узду, повис на ней; жеребец взвился на дыбы, а потом, визжа от ярости, дернулся вперед, и в этот самый миг меч сакса зазвенел о мой; лучи заходящего солнца, скользнув по плечу холма в тень прохода, засияли прямо ему в лицо. Его товарищи бросились вперед навстречу эскадрону, и на мгновение в кипящей вокруг нас битве наступило затишье. Его шлем потерялся в бою, и необузданная грива волос, доходящая ему до плеч, была рыжей, как лисий мех, а глаза, свирепо впившиеся в мои, полнились серо-зеленым огнем, чем-то вроде гневного смеха. И сквозь годы, сделавшие его мужчиной и вождем людей, я узнал его, и он узнал меня. Он крикнул мне:
— Разве я не говорил, что вернусь и убью тебя, если смогу?
И я прокричал в ответ:
— Или я тебя, Сердик, сын Вортигерна!
И отбил его клинок своим с такой силой, что по моей тут же занемевшей руке колючими искорками пробежала вверх боль, а его меч, вращаясь, отлетел в сторону; а потом ударил еще раз, в шею. Я увидел, как его лицо исказилось оскалом удушья, как хлынула яркая кровь, а потом он беззвучно исчез под топочущими копытами и ногами сражающихся.
Но белый бунчук тоже пропал из виду.
Вскоре саксонское войско превратилось в разрозненную массу кружащих по полю отрядов, массу, которая колыхалась, и накатывалась, и откатывалась назад и в которой каждый отчаянно сражался сам за себя; а в ее гуще орудовала конница. Они отрывались небольшими группами и бежали, а еще позже, в сумерках, когда люди в домах зажигают свечи, чтобы женщины могли ткать при их свете после вечерней похлебки, мы гнали разбитый сброд, который некогда был гордым и могущественным войском, вдоль Долины Белой Лошади.
Не сегодня, нет, не сегодня суждено было Британии погрузиться во тьму.
Глава тридцатая. Аве, цезарь!
Мы гнали их долго и упорно и убивали часто, и, помню, мы пели на скаку — одну из старых триумфальных песен, что были родом из западных холмов. Это пение заставило меня вспомнить Бедуира, чьи песни так часто сопровождали нас домой после битвы, но в сгущающихся сумерках я нигде его не видел, и у меня не было времени спрашивать о ком бы то ни было. Не было времени почувствовать хоть что-либо, будь то триумф — несмотря на пение эскадронов вокруг меня, — будь то горе; я ехал измученный и опустошенный, пустая оболочка вещи, созданной для того, чтобы убивать саксов.
Сумерки уже почти превратились во тьму, когда мы подъехали к тому месту, что находилось под перекрестком Гребневого Пути и дороги, идущей на Каллеву. Здесь стоял тошнотворный запах, и земля вниз до самой Долины была усеяна мертвыми телами, бриттскими и саксонскими; а алые угольки сторожевых костров впереди показывали, где варварское войско оставило свои фургоны. Мы подняли крик и поудобнее устроились в седлах, готовясь продолжать сражение, но люди, которые оставались с обозом, присоединились к толпе своих товарищей, и мы не увидели ничего и никого, кто мог бы поднять против нас секиру.
Вспомогательный отряд и добрая часть конницы, как сговорившись, бросили погоню и занялись поисками какой-нибудь поживы.
Наверно, я мог бы отогнать их прочь, как охотник отгоняет собак от туши, но теперь вряд ли имело значение, что они делали. Я оставил их копаться в мусоре, а сам поскакал дальше с теми, кто предпочел последовать за мной. Но я помню, что песен больше не было, мы были чересчур усталыми.
И на самом деле мы тоже не уехали далеко, а спустились на несколько миль в Долину и остановились у небольшого, белого от мела ручейка, чтобы перевести дух и напоить лошадей; и поняли, словно по общему согласию, что на эту ночь охота окончена.
Ручеек струился в сени молодой ореховой рощицы, и перламутровое сияние поднимающейся луны серебрило мир вокруг нас, и, невероятно, в туманной глубине зарослей пел соловей.
Рядом со мной выросла огромная тень, и я увидел, что это Кей; он сидел в седле ссутулясь, а на плече у него висел разломанный почти пополам щит.
— Боже! Что за день! Какая потрясающая победа! Это все, или мы погоним их дальше?
— Оставь их, — ответил я. — Завтра будет достаточно времени, чтобы прочесать окрестности — когда мы подсчитаем свои потери и перевяжем раны, — я смотрел на фигуры на опушке леса; некоторые из них еще сидели в седле, другие неуклюже, как скрюченные старики, сползали наземь. Те, на чьих доспехах, по большей части, еще сохранился растрепанный, увядший пучок лунных маргариток, пробились поближе ко мне. Их было где-то около двух эскадронов; или, скорее, меньше. — Это все, что от нас осталось?
Кто-то рассмеялся хриплым горловым смехом, и я узнал смех Овэйна.
— Нет, Фарик и его дикари отстали, чтобы помочь обшаривать обозные фургоны.
— А я вот — нет! — юный Риада протолкался ко мне. — Я оруженосец моего господина.
— И наверняка немало наших осталось среди раненых! — вставил кто-то другой.
— А что Бедуир? — спросил я через какое-то мгновение. — Кто-нибудь знает?
На этот раз мне ответил Флавиан.
— Я видел, как он упал. Больше ничего.
И соловей пел так, как он пел в старом дворцовом саду в ту ночь, когда умерла маленькая Хайлин.
Через какое-то время, когда мы отдышались и напоили лошадей и сами напились и промыли в ручье раны, я отдал приказ садиться по седлам и вновь привел свое войско в движение.
Луна уже стояла высоко над Даунами, и когда мы развернули лошадей в ту сторону, откуда приехали, из травы, покрывающей склоны, нам сияла мерцающая и гигантская, искаженная уклоном холма, вырезанная в меле священная Лошадь Солнца из Долины Белой Лошади.
И в то же самое время мы увидели высоко на стенке чаши Долины быстро приближающееся пламя и несколько мгновений спустя услышали первый едва различимый стук копыт.
— Ха, они разворошили даже сторожевые костры! — сказал кто-то. — они покончили с фургонами и снова вспомнили об охоте.
Под факелами начинало вырисовываться летучее облако темных силуэтов, тяжелая конница и люди на маленьких горячих горных пони; часть легковооруженных всадников успела подскакать с поля боя; они клонились набок в седле, а рядом с ними, цепляясь за их стремя, скачками неслись пехотинцы; и все они, один за другим, несли в руках самодельные факелы, зажженные от саксонских сторожевых костров и струящиеся, как огненные хвосты, над их головами. Сигнус ударил копытами и захрапел, видя приближающееся пламя, и передние из этих неистовых всадников, заметив на берегу ручья Алого Дракона, подняли могучий хриплый крик и свернули в нашу сторону. Через несколько мгновений первые из них уже соскакивали с лошадей повсюду вокруг нас, и их становилось все больше и больше, пока, наконец, вся излучина ручья не заполнилась людьми и лошадьми и взвихренным, пляшущим огнем факелов, вытесняющим белый свет восходящей луны. Некоторые были подавлены и одурманены невероятной усталостью, другие начинали испытывать опьянение, вызванное в равной степени реакцией на только что окончившееся сражение и медовой брагой, которую они нашли в фургонах. Один — долговязый, поджарый человек с блестящими глазами, выряженный в подоткнутое до колен ярко-алое женское платье, начал откалывать на свободном пространстве дикие коленца; другой, соскочив со своей усталой лошади, пока она пила, уселся на берегу ручья, уткнувшись головой в колени, и, всхлипывая, зарыдал по погибшему другу. Это с таким же успехом мог бы быть и я. У многих были повязки из пропитанных кровью тряпок, и у лошадей на груди и боках тоже виднелись рваные раны, так что на некоторых из них было просто жалко смотреть. И люди, и животные устремились к воде (даже те из людей, кто уже успел омочиться в саксонском пиве), так что на какое-то время ручей — поскольку многие не только пили из него, но и промывали в нем раны — должен был стать ниже по течению, куда уже не достигал свет факелов, мутным и красным от крови.
