Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич (читать полные книги онлайн бесплатно TXT, FB2) 📗
— Товарищ полковник, он к вам рвался. Дайте, говорит, мне с командиром полка встретиться. Говорит, какое-то спецзадание выполнял. Мы его под Шатоем взяли.
— Не взяли! Я сам сдался! — шепеляво и зло процедил Сухоруков.
Он был не похож на себя. Косматый, обросший желто-рыжей грязной бородой, одет в чужую, черную военную униформу. Исхудалый, скуластый, озверелый, верхние передние зубы выбиты.
— Товарищ полковник, я с вами хочу один поговорить, — сказал Сухоруков.
— Снимите с него наручники, — приказал Павел Ворончихин прапорщику, прибывшему с «перебежчиком». — Оставьте нас одних… Садись, Сухоруков!
Сухоруков сел на табуретку, — сел, сгорбился, сложил руки лодочкой, зажал между колен. Павел вспомнил, как сидела на этом же месте его мать… Минуло месяца два, два с половиной.
— Хочу вам признаться. Токо вам. Больше никому… Они меня утащили. Тогда. Ну, когда на машину напали. Там еще Вихров на моих глазах погиб. Меня контузило. Я только у них, в плену, очухался… Возили меня все куда-то, ямы, подвалы. Допросы делали. Мешок на голову надевали, чтоб ничего не видел. Ну, потом в горы куда-то привезли… Нас там семеро пленных было… Военных — двое. Я и парень один. Рядовой с мотострелков. Из-под Рязани родом… Остальные гражданские. Даже иностранец. Швед, что ли… Избивали, голодом мучили. Потом нам с тем солдатом устроили бой меж нами. Насмерть. Ну, вроде гладиаторы мы. Тот выживет, кто победит… Его Андрюхой звали. Перед боем он мне сказал: ты меня не жалей. Убивай, говорит. Чтоб не терпеть издевательств… Выживешь если, семье моей помоги. У него отец инвалид… — Сухоруков вздохнул, усмехнулся, зло скривясь: — Я должен был его убить. Потом его семье помогать… В этой Чечне все с ума свихнулись. Боевики эти, твари, и все остальные… Ну, начался бой. На ножах. Короткие такие ножи… Они загон сделали из жердей, как для скота. Ну, окружили нас, с автоматами, смотрят, смеются. — Сухоруков замолчал.
— Ты убил его? — спросил Павел Ворончихин. Он уже был наслышан, что боевики среди русских пленных устраивают гладиаторские поединки.
— Ну да… Мне ничего не оставалось. — Сухоруков затравленно взглянул на Павла Ворончихина, снова опустил голову. Казалось, крепче сжал меж колен ладони. — Ну, если бы не я, тогда он бы. Другого-то выбора нету. В общем, считайте, как хотите. Я убил его… Но я себе поклялся, навсегда клятву дал: за Андрюху этого я им отомщу. За себя отомщу и за него. Я был в плену двадцать недель… Пока за мной двадцать трупов чеченов не будет, я не успокоюсь. Десять за меня, десять — за Андрюху. Везде их буду душить! Детей их, баб ихних… Черные звери у меня еще поплачут. Кровавыми слезами поплачут… Знали бы вы, как они издеваются…
— Что было дальше? Почему ты в американской военной форме?
— Ну, после боя этого, они… боевики эти… Ахмат там у них был главный, говорит: служи у нас. Тебе уже терять нечего. Думаю, ладно. Прикинусь, что с ними… Лишь бы найти случай к своим вырваться… Товарищ полковник, верните меня в часть. Вольнонаемным или по-другому как-то. Я свое наверстаю. Другой крови на мне нету. Больше я никого из наших не убивал, не расстреливал… — Сухоруков замолчал в ожидании. В этом ожидании, в молчании этом, в паузе, было что-то глухое, темное, не передаваемое словами. — Я к вам хотел попасть, товарищ полковник. Токо вам рассказать правду… Верните меня в часть. Контрактником. Вольнонаемным. Как выйдет… Я их душить буду! За то, чего они с нашими вытворяют, их прирезать мало. Их живьем надо жечь… Не сдавайте меня, батя. — Он посмотрел Павлу Ворончихину в глаза, преданно и беззащитно. Павла обожгло не столько обращение «батя» — в войсках полковых и батальонных командиров солдаты частенько звали «батями», батями звали и за чин — «полковников», — обжег взгляд Сухорукова, такой же, как у Раисы Федоровны. — Я отомщу за всё. За всех. Богом клянусь.
— Бога оставим пока в покое, — сказал Павел. — Ты убил русского солдата. За это придется отвечать.
— Убил? Мне деваться было некуда! — в отчаянии вскочил с табуретки и выкрикнул Сухоруков. — Да поймите же, что я… ничего не мог против них… Они, скоты, такое подстроили… Ну, не сдавайте меня, товарищ командир! — Сухоруков выкрикнул это и тут же сник, сел, раскаявшийся, на табуретку, точно на скамью подсудимых, опять сдавил ладони между коленей.
— Пусть они скоты. Но мы скотами быть не должны, — сказал Павел Ворончихин, поднялся из-за стола, давая понять, что разговор подходит к концу: — Мой тебе совет, Сухоруков, пиши явку с повинной.
— Так меня ж за убийство посадят!
— Да, посадят… Но при этом учтут твою честную службу в армии, учтут обстоятельства…
— Я не признаюсь! — тихо сказал Сухоруков. — Я такое пережил, перетерпел. Теперь из-за этих гадов в тюрьму идти?
— На тебе кровь нашего солдата. Но ты еще не всё сказал… Всё ты не скажешь никогда и никому.
Сухоруков испуганно посмотрел на Павла и, казалось, задрожал.
— Уведите Сухорукова! Прапорщик! — призвал охранника Павел Ворончихин.
Задержанному надели наручники и увели.
Павел сидел за столом, курил, вспоминал не столько разговор с Сухоруковым, сколько его мать. Он был сейчас судьей над ее сыном. А кто ему судья? Нет, не Господь Бог, который от всех отворотился на этой чеченской земле. Ему есть судья выше, мать. На всю жизнь судья — Сухорукова Раиса Федоровна.
Павел достал бутылку коньяку из тумбочки, налил в кружку. Но не выпил. Подержал кружку на весу. Потом резко, с диким оскалом плеснул коньяк за плечо — в морду дьявольскому Наблюдателю.
…Зато как работала полковая артиллерия!
С глухим пороховым жаром и тяжелым бухом снаряд вылетал из жерла пушки-самоходки, так что всю многотонную гусеничную махину встряхивало, а там, куда со свистом летел убийственный снаряд, истреблялась вражеская плоть и коммуникации: живая сила, норы боевиков, подземные схроны оружия, каменная скала над дорогой, чтоб стать завалом, мост или просто земля, чтоб горела под ногами…
А заградительный огонь дивизионов!
Снаряды цепью ложились поперек троп, дорог или на высоте сопки, и фонтаны с брызгами осколков пресекали путь банде или бандитскому транспорту, усмиряя и покоряя непокорных чеченов. Установки «Град» метали в небо с огненными хвостами ракеты, испепеляя одним залпом несколько гектаров земли и мечту ваххабитов о создании мусульманского анклава посреди Кавказа.
Все же чеченская кампания нелепо затягивалась. На месте уничтоженных бандформирований нарождались другие. Освобожденные, «зачищенные» населенные пункты опять нашпиговывались мятежниками. Вскрывались факты подкупа и воровства федеральных вояк-предателей. На блокпосты, на колонны техники, на базы российских войск делались яростные наскоки. Россия гробила личный состав, вооружение, веру в закон и справедливость.
Судьбу войны решали не полевые военные, не головы в генеральских фуражках, а кремлевские кабинетные заправилы. На них, конечно, роптали со всех сторон: западные и российские журналисты, смакующие повинную и невинную кровь, местное население, хвастуны депутаты, глашатаи общественных фондов, функционеры ОБСЕ, ООН… Пропагандистская машина самой Ичкерии, смазанная солидарностью мусульманского мира, трудилась изощренно, издеваясь над Москвой.
Кремль радикальных решений остерегался, устраивал кадровую чехарду в силовых ведомствах, успокаивал общественность пилюлями замирений. Делаши политики вокруг Ельцина выжимали из ситуации барыш. Грозный исподволь переходил в руки тех, кого оттуда выдавливали с кровью, болью и отчаянием российские солдаты. Соглашения с сепаратистами о прекращении боевых действий давали время боевикам зализать раны, перегруппироваться, сподвигнуться к новым атакам за свободу мусульманской Ичкерии.
В ушах у Павла Ворончихина приятно грохотало от грохота пушек, лязга гусениц самоходок, свирепого треска крупнокалиберного башенного пулемета. Эх! Повоевать бы с настоящим врагом, агрессором! — думал Павел. — А не гонять бородатых басурман по нашему же Кавказу.
