Ханский ярлык - Изюмский Борис Васильевич (серия книг .TXT) 📗

«Родная сторонка, земля светлорусская! Нет краше и лучше тебя, так бы любовался и любовался тобой…»

Бориска глубоко вдыхал чистый, опьяняющий воздух, восторженными глазами глядел кругом: воистину все дивно и свое лицо имеет!

Из соседних ворот вышла смуглолицая девица с коромыслом через плечо. «До чего же хороша купава!» [6] На ногах роса сверкает, лицо румяно. Повела на Бориску черными очами – словно полымем обожгла. Хотел заговорить, да раздумал. К чему? Мало ли красивых на свете, а сердцу одна мила. Встало улыбчивое лицо Фетиньюшки: меж губ зубок острый неумело лег. На ногах сапожки на подборах высоких. Все-то любо в ней…

Ему так захотелось положить свою голову сейчас на колени Фетинье и смотреть, смотреть на нее без конца, смотреть на детские губы, на милую улыбку…

А девица с коромыслом уже скрылась в другом дворе. Запела голосом нежным и тихим, словно бы укоряла, или звала, или ждала: не ответит ли песней?..

Бориска возвратился в избу. Фрол уже встал, перебирал бредни.

– Пойдем рыбу ловить, – предложил он густым, хриплым голосом.

– Пойдем.

Они остановились на берегу. Сквозь синие с золотой гривой тучи, как из колодца, проглянуло солнце, и на реке возникло золотое озерцо. Оно росло, приближалось к берегу, и вот мелкие волны заблестели так, будто близ поверхности проходил огромный косяк золотых рыбешек…

Часом позже, когда проснулись воины отряда Калиты, на берегу, на белой каемке песка, горел костер. Над котелком струился дымок, и Бориска, веселый, с портами, подкатанными до колен, кричал издали чумазому вертлявому Трошке, призывно размахивая руками:

– Айда уху пробовать! Трошка, айда! Навались!

Речной ветерок ласкал его золотистую бородку, перебирал выгоревшие на солнце волосы.

Трошка подбежал, радуясь, что увидел Бориску, что они вместе у реки, что светит утреннее солнце. На отроке была крестом вышитая легкая рубаха, из-под ворота виднелась тонкая шея.

– Рубаха-то у тебя ладная, – мягко улыбаясь, сказал Бориска, зная, что похвала эта приятна Трошке.

Они с таким нетерпеливым ожиданием склонились вместе над котелком, так жадно вдыхали запах свежей разваренной рыбы и лука, что даже угрюмый Фрол пошутил:

– Ну, други, доставайте ложки поболе! – И по его мрачному бородатому лицу непривычно скользнула улыбка.

У КУРГАНА

На двадцать седьмой день водного пути, объезжая камень-одинец, вокруг которого яро бурлила вода, ладьи близко подошли к берегу и попали под обстрел бродячих татар. Несколько стрел впилось в щиты, а одна – в щеку широкоплечего, медлительного Демьяна. Он сейчас мучился, лежа на носу ладьи с перевязанным лицом.

В самый солнцепек решили сделать привал. Когда до берега оставалось локтей [7] пять, Бориска первый выпрыгнул из ладьи, подтянул ее по песку и взбежал на бугор.

Перед ним расстилалась могучая степь: шелковистыми волнами ходил сизый ковыль, подступал к высокому кургану; весело порхали бабочки-пестрокрыльницы; дымчатый рябчик нырнул и скрылся в густой траве; пронзительно, жалобливо прокричала желтоглазая, на высоких ножках авдотка [8] и улетела прочь, а вслед за ней низко над землей замелькала зеленоватой грудью и темными полосами на крыльях сизоворонка.

– Красота-то какая! – восхищенно прошептал Бориска и замер, положив руки на бронзовую пряжку пояса, привычным задорным движением запрокинув русую голову.

Степь была знойной, бескрайней, просилась в песню. Кругом тишина. Только посвистывал суслик, высунувшись из норы, да высоко в небе парил беркут. Он наметил добычу и, сужая круги, камнем стал падать на землю. Выхватив из колчана оперенную стрелу, Бориска в мгновение выпустил ее, и беркут с хриплым клекотом упал на траву, несколько раз пытался взлететь со стрелой в груди, но, обессиленный, мертво застыл у кургана.

– Ловко это ты, ловко! – появляясь рядом с Бориской, восхищенно воскликнул Трошка.

Он снял шелом, ладонью вытер взмокшие волосы.

– Я за ним сбегаю, – с готовностью предложил Трошка и, оставив шелом у ног Бориски, по-мальчишески подпрыгивая, побежал к кургану.

Трошка успел добежать до него и поднять беркута, когда вдруг из-за кургана выскочили до двух десятков татар на низкорослых лохматых конях. Они вмиг окружили Трошку:

– Закон осквернил!

– Убить его!

– Осквернил! – бесновато кричали татары на своем языке и, выхватив сабли, начали рубить Трошку.

Бориска бросился на выручку:

– Стой, дьяволы, стой!

Его вмешательство было таким неожиданным и бесстрашным, что поразило даже татар. Они окружили Бориску.

– Ты кто? – прохрипел татарин в рысьей шапке, с арканом в руке, склонив над юношей свирепое лицо.

Бориска смело посмотрел в злобные щели его глаз, гордо сказал:

– Мы – московитяне…

От берега бежал воин, крича татарам:

– У князя проезжая грамота! Эй, пайцза хана!

Татары поскакали к берегу. Иван Данилович, сидя в ладье, протянул пайцзу – на золотой пластинке дрались два тигра. Пайцза приказывала во всех землях выдавать ее владельцу лошадей, корм, провожатых.

Недешево, ох недешево досталась эта пайцза Калите! Татарин, возвращая ее, покровительственно улыбнулся:

– Зачем птицу молодую твой воин убил? Не надо. Закон нарушил.

Татары повернули коней и так же быстро, как появились, исчезли. Снова наступило безмолвие. Только стрекотали кузнечики да у кургана в луже крови лежал истерзанный Трошка.

Его похоронили здесь же, вырыв могилу мечами, и, молчаливые, угрюмые, поехали дальше.

«Вот и нет Трошки…» – думал Бориска, опустив руку за борт, в воду. Пережитое им самим отошло прочь: ему до слез жаль было юнца. Остались у Трошки в Москве старуха мать, сестренка лет семнадцати да старшая – в Подсосенках, за Андреем Медвежатником. «То-то убиваться станут, – горестно думал Бориска. – Сколько наших уже погибло так…»

По берегам виднелись сожженные селения, поросшие леском.

На мгновение представилась Бориске вся неоглядная Русь. Истоптанная копытами татарской конницы, иссеченная плетьми, опутанная вервиями, лежала она, кровоточа, с трудом сдерживая стон, готовый вырваться из могучей груди.

Русь возлюбленная! Как уменьшить муки твои? Как омыть раны, освободить от впившихся в тело пут?

Кабы знал, ничего не пожалел для этого, ничего не устрашился бы, только б тебе принести облегчение!..

Бориска тяжело вздохнул.

Чем ближе к Орде, тем явственнее виднелись следы татарских набегов. Но и среди этого разора, меж пепелищ, неистребимо копошились люди, и Бориска вспомнил слова деда Юхима: «А мы-то живы, живы!»

Насупившись, сидел в ладье князь.

«Ну что сейчас сделаешь? Вот так налетят, сомнут… Умный муж бывает не только на рати храбр, а и в замыслах крепок. Дед Александр великим стратигом был. И мне, его дело продлить надобно. Пока Русская земля не готова к схватке, не уйти от тяжкого соглашения.

Под спудом зреют силы неодолимые, но измождена Русь несогласьями. Спасение ее – в укреплении власти единой. В подлой Орде смирением надо скрыть, что меч куем…»

Могучая река катила волны, бережно несла на плечах своих московский караван.

ФЕТИНЬЯ ТОСКУЕТ

Фетинья в холстинном платье «без стана» стремглав миновала переходы, просторные сени и, выбежав во двор, устремилась к конюшням – только замелькали алые ленты в девичьих косах.

За Фетиньей едва поспевала ее подружка Ульяна, девка-недоросток, тяжело сопя; переваливалась на чурбашках ног.

Подружки пересекли задний двор Кремля, оставили позади хлевы, птичники, сушильни, откуда доносился запах вяленой рыбы и соленой говядины, и очутились у конюшни.

Фетинья быстрым движением поправила кольца, нашитые у висков на шапочке, и приоткрыла дверь конюшни. В полутьме пахло конским потом, слышен был перебор копыт. Глаза привыкли к темноте, и Фетинья разглядела в углу конюха Митицу: он перевешивал хомуты.