Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович (читать бесплатно книги без сокращений .txt) 📗

– Теперво – помещиков, кои к нам не враждуют, не тронь, они наша заступа у царя, зори тех, кои ропотят… за то и Чижа указал сжечь – ропотил на меня… Так еще, дочь моя разлюбезная, холопка, черное мясо, зови на пир помещиков, буду угощать и хмельных пытать: кто из них друг, кто ворог.

Воевода, захмелев, стучал кулаком по столу, – мигали свечи, приплясывал ковш на столе.

– Помещики, отец, боятся меня – на зов не поедут…

– Пошли Акимку дворецкого!…

Воевода замолчал, голова повисла к столу, кулаки разжались. Домке показалось – упился старик, снести его на кровать, но когда от ее шагов задрожали половицы, воевода вздрогнул, поднял голову, сжал кулаки:

– А, кто? Ты, Домка?

– Я, боярин! Опочинул бы…

– Нет, Домка, неси золочену ендову с вином – ту, знаешь? И кубок наш родовой чеканной – ведаешь, псица?

– Тебе, боярин, того вина пить не лепо… с него ты бредишь… срамное говоришь и про бога…

– Неси!

Матерая девка вышла. На огромной ладони правой руки, вернувшись, внесла золоченую, сверкающую алмазами ендову средних размеров; взяв ендову за кромку свободной рукой, поставила тихо на стол, и из-за пазухи сарафана вынула тяжелый золотой кубок.

– Ставь и жди!

Воевода вихлялся на кресле, спинка кресла потрескивала, а кругом запахло хмельным, и запах тот с запахом горелого фитиля и воска, будто мало видимый туман, полз по горнице. Старик ворчал:

– Ренское питье, бусурманское…

Уцепив за кромку тяжелый кубок, погрузил его в ендову.

– Голову мутит, а до души не доходит, – наше дойдет! С нашего вина, настойного на пьяных кринах, коли и мертвеца напоить, то, зри, запляшет! А ты, – воевода поднял лицо на образ, – пошто меня ране времени мертвецом сотворил? Пошто не содеял меня таким, как дурак Ивашко Хованской… без меры он блудил и бражничал, а его бей батогами, жги на огне – все стерпит… Даже бродячего нищеброда, коего ныне от кандалов спустил и богатырем содеял, меня же до времени извел до костей… Или нет тебя? Бог, кто зрел тебя из смертных? А не зрели – то и нет тебя… сказки про тебя идут! Сказки надобные, штоб пасти скотину, кою кличут смердом!

Выпив неполный кубок вина с зельем, старик начал громко дышать. Бледное, слабо пожелтевшее от света свечей лицо, отечное на веках и под глазами, медленно краснело. Упрямо тряхнув головой, воевода сбил с головы тюбетейку, она сползла на колени. Желтая лысина старика покраснела, пот крупными каплями выступил на лысине.

– Вино-с! К-ха, вот! С того зелья, обжигающего нутро до души, – если она еще есть во мне, – я на сажень в землю зрю и вижу в гробах мертвецов… я зрю в облака скрозь чердаки и хоромы в бездну неба и вижу луну, на ней Каин Авеля побивает. [309]

Старик выпил еще кубок.

– Огонь! И будто как монетчика, кто схитил цареву штампу и делает воровство, меня свинцом расплавленным скрозь гортань наполнили до пят [310]! Я нынче все хочу клясти! Ты, черевистой тихоня, ты, покровитель хвалителей и богомольцев, чернцовбражников, епископов хитрых, как и мы, иуды-воеводы, крестопреступники и воры, утвержденные тобой, царь! Я знаю, кто ты есть, царь!

Костлявыми кулаками старик застучал по столу.

– Ты думаешь, не знаю, кто ты? А вот – выродок предка Андрюхи Кобылы [311]. Что есть кобыла по-древнему? А вот – лакиния, но лакинией звали гулящих кабацких женок! Кобыла тот у Семена Гордого [312] царя слугой был и, может статься, псарем? А мы? Мы, Бутурлины, бояре, с боярами Челядиными [313] при Грозном Иване шли обок… Вы же все со Кобылой вашим выходцы из Прусс, зане из Колычевых выполз Федор Кошка [314], тот, што Донскому Дмитрию служил… прадед царицы Настасьи [315], Грозного жены от Романовых, и был он потаковщик татарве поганой, о нем похвально Эдигей-мурза [316] сказывает… И я, боярин кровной, родовитой, за службу и кровь и раны перед царем, наследником псарей, осужден псом ползать у трона… дрожать за свои дела… Прикажешь вот такой стерве, как Домка-холопка: «Убей Бутурлина» – и убьет!

– Боярин, отец, очкнись!

Выкриков девки старик не слыхал, он бредил, но голос его крепнул.

– Слепыми силен ты, царь! Холопским неразумьем володеешь и приказываешь: «Сожги, девка Домка, боярина Бутурлина!»– сожгет. Напишешь мне: «Давай, воевода, свою любимую холопку Домку в Москву» – и я, твой пес, пошлю свою слугу надобную без замотчанья, ведаю, што ей там будет! Сам боярин и воевода, а боярская милость, как жареный лед… Там ей жилы вытянут, на дыбе встряски три – и дух вон, помрет, как собака, ибо служила господину, как собака… Бесперечь… пошлю! А пошто? Да знаю – как ни паскудно твое от предков из веков исхожденье, но ты стоишь надо мной с палкой, именуемой скифетр… и еще потому, штоб оберечь от пытки свои кости, рухлядишко, хищенное поборами и лихвой да разбоем, спасти… Оно мне любезнее чести…

– Боярин, очкнись!

– Бог – пустое место! Царь – столь же пустое. Трон – скамья, обитая вотолой! Но бог и царь прикрученному родом боярину – как железный обруч, накаленный в огне, куда ни шатнись – жжет! И нет исхода, нет! А пошто? Тьфу вам, царю и богу!

Старик стал рвать на себе рубаху и, вскочив с кресла, клочьями рубахи начал кидать в образ. На столе попадали и погасли свечи, погасла лампада, мотаясь на цепях, звенела тихо и капала маслом. На стене двигался царский портрет, готовый сорваться. Не устояв на ногах, старик упал. Домка подняла полуголого боярина и, как ребенка, снесла на кровать. Воевода заснул.

Боярин мертвецки спал, храпел со стоном изредка, а Домка, не шелохнувшись, сидела на кровати у господина в ногах.

Очнулся воевода, скинул с себя одеяло, которым был покрыт до плеч, спросил:

– Домка!

– Тут я, отец воевода!

– Чай, я лаялся во хмелю?

– Гораздо лаялся, боярин!

– Хулил кого или так?

– Хулил, боярин, бога и государя… Меня грозил в Москву на пытку дать…

– Тебя ништо! Не потребуют меня к ответу, спи спокойно…

– А потребуют, отец?

– Потребуют? Сама знаешь – моя шкура боярская дороже холопки. Ты тля… Вот перед ними вину свою отдать надо… Держи, голова кружится…

Домка помогла воеводе стать на ноги.

– Веди к образу. Пошто не горит лампада?

– Запахнул ты ее, боярин… кидал в лик рубахой.

– Велик грех окаянному, велик!… Я пожду, заправь фитиль, затепли.

Домка зажгла лампаду и погашенные на столе свечи. Старик стукнул костями колен в пол, сложил на груди обросшие седой щетиной руки, слезным шепотом говорил:

– Владыко милостивый, прости грешника… велико согреших!

Потом читал «Верую» и «Отче наш». Кончив читать молитвы, пал лицом в землю.

– Господи, спаси, сохрани царя государя Алексия, вину мою пред царем очисти, и здравия молю ему…

Воевода указал Домке на ночное дело собрать ватагу бывалых холопей и Сеньку обрядить в боевую справу:

– Пистолей ему не давать!

Старику хотелось самому проверить и оглядеть всех. В последнее время, кроме Домки, воевода никому не верил, – «по рожам увижу, каковы».

Он приказал дворецкому дать ему кафтан и сапоги черного хоза, а когда одевался, в горницу, где еще недавно сидел прикованный к скамье Сенька, робко зашел десятский из Тверицкой слободы. Воевода хотел было прогнать мужика, но раздумал: «Спрошу у него о ворах, што на Волге объявились» – и вышел из своей спальни.

Мужик без шапки кланялся у порога. Воевода, сняв треух, помолился на иконостас, боком оглядывая мужика, спросил:

– С каким делом топчешься тут?

– Да, отец наш, рыбки, стерлядок, тверицкие ловцы тебе прислали и поклон воздать!