Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович (читать бесплатно книги без сокращений .txt) 📗

– Видатца ли, Ульяна? Прощай! Перевел взгляд на город.

Черные и серые домишки с гнилыми крышами в тесовых свежих заплатах казались совсем присевшими к земле… будто нес их кто-то большой, задел шапкой за облако и от холода в лицо споткнулся, рассыпал домишки, они пали кой-куда и коекак…

– Эй, старик! – крикнул во весь голос Сенька. Голос заглушал колокола, а прыгающий старик и лица не повернул. – Черт! Эй! Звонишь, будто в Христов день!

Старик, сжимая тощие губы, делал свое дело.

Сенька схватил в руку веревку самого большого колокола. Колокол молчал в стороне. Сенька дернул раз, два… Медный могучий гул загудел и поплыл над городом, Волгой и в заволжские равнины. На медный глас ответил издалека Спасский монастырь. Монастырский звонарь как бы спохватился, что тихо звонит… он начал звонить сильнее и сильнее.

Внизу, в городе, маленькие люди снимали шапки, крестились. Пономарь разом оборвал звон, замахал руками, подбежав, кричал:

– Сынок, не трожь тое колокол-о-о… Силушки моей нет в его звонить… а люди обыкнут, заставят, и мне службу кинуть. Жить еще лажу-у!

– Добро, не буду. Ты мне одежду дал, да посоха не припас…

– Припас, сынок, осон [318] старинной! Как в сенцы зайдешь, ошую чуланчик… в ем и осон стоит в углу…

– Звони, прощай – больше не приду!

– Што так? Ай воевода спущает?

– Спустил… Ухожу от твоих мест!

– С богом, сынок, с богом!… Ну, я звоню… Пономарь взялся за веревки, колокола запели.

– И э-эх, кабы правда! Я тогда племяшку свою за причетника окрутил бы…

Старик звонил больше, чем надо, а Сенька, одетый монахом, выходил из церковной ограды. Люди, идя в церковь, говорили:

– Экой монашище… иеромонах, должно?

– Борода кратка!… Чин зри в долгой браде…

Еще не было отдачи дневных часов, а пастухи из-за хмурого дня загоняли скот в пригороды Ярославля. Стадо овец подпасок загнал близ дороги в мелкое болотце, иначе боялся отведать помещичьей шелепуги. По дороге верхом, с шелепугами, плетьми и пистолетами за кушаками, в скарлатных и простых суконных кафтанах проезжали помещики на сытых лошадях. Горожане, на скачущих толпой или одиноко едущих поглядывая из-за углов и полураскрытых дверей, переговаривались, боясь громко кричать:

– Едут! А поди, многих их ограбил наш Бутурлин?

– Они и сами глядят того же…

– Мужики-то у их многи на правеж забраты, раздеты до нитки-и!

– Тише… учуют – беда!

– Старосты губные сыск ведут… боятца, как бы чего не было от мужиков помещикам!

– Ни… боятца пустого… мужик смирен, в кут загнат!

– Во, во как пошли! Грязь выше хором из-под копыт…

– Ух, и запируют!

– Тогда пуще берегись. Купцам лавки беречь надо!

– Сторожам наказать, штоб не спали, глядели в оба пожога для…

– Поди ночуют? Спать у воеводы есть где!

– Все едино опас надо иметь.

С Волги нагоняло туманы, и с Волги же в туман вливался смольливый дым рыбацких многих огней… Дороги размякли. Кусты и деревья без дождя подтекали и капали. Молодая зелень пушилась от многой влаги – набиралась сил. Сегодня от раннего сумрака лавки, особенно иностранные, раньше закрылись. Городовых стрельцов было мало, после отдачи дневных часов редкие часовые у стен и лавок разбрелись по домам: «Чего у стен разбитых в ночь стоять!»

Сторожа, постукивая в свои доски, сменили стрельцов, – они перекликались меж собой, а озябнув, шли греться к рыбацким огням на Волгу. Их тянуло к тем огням и любопытство. У огней всегда рассказывали о новом разбойном атамане Стеньке Разине: «Сидит-де на острову у Качалинского городка Разин… К ему много голышей и бурлаков побегло!»

– То-то, братцы, ужо воеводам работы прибудет!

– Наш-то Бутурлин, сказывают, боитца?

– Кабы не трусил, то наказов и не давал… Што ни день – наказ: «Живите с великим береженьем… да как-де воры на Волге и у вас, тверицких слобожан, не бывали ли?»

Один из сторожей с боязнью заговорил:

– А быть неладному в воеводском дому!

– Пошто, борода с усами?

– А вот и борода! Как отдача часов кончилась, к воеводскому дому монах с посохом пробрел…

– Может, он к Спасскому монастырю пробирался?

– Да и где не бродят чернцы! Пустое сказывает борода…

– Жители, кои видали того монаха, крестились да говорили мне: «Ты, Микитушко, видал ли монаха?» – «Видал», – говорю. – «Так-то де смерть воеводина пробрела…»

– Ну уж, впервые чернцов зрят, што ли?

– Так ли, иначе будет… може, не воеводе, а городу опас грозит! Эй, хто тут сторожи? Выходи на вахту – я тож пойду!

– Погрелись – и будет, – все идем!

Воевода в байберековом [319] кафтане, по синему золотные узоры, расхаживал по своей обширной горнице, устланной коврами. Правой рукой старик теребил жемчужные кисти такого же байберекского кушака. Горницей проходила Домка, наряженная попраздничному. Домка – в белой шелковой рубахе, рукава руба-. хи к запястью шиты цветными шелками. От груди к подолу, поблескивая рытым бархатом [320], висел на лямках распашной саян, оканчивался саян широким атласным наподольником таусинным. Саян этот – дар воеводы.

– Стой, Домка! – остановил воевода. Могучая фигура Домки покорно застыла.

– Одета празднично, а лицо твое хмуро… Зови, девка, с поварни помочь тебе, кого хошь…

Домка поклонилась:

– Ни, отец, на пиру мы и с Акимом управим… было бы на поварне налажено все…

– Замешка, нерадивость в поварне кая будет, скажи – сыщу! Столы приставь к этому да сними с потолка из колец дыбные ремни…

Домка пошла. Воевода сказал ей:

– Кличь дворецкого!

Дворецкий, одетый в темный бархатный доломан, вошел, приседая и низко кланяясь:

– Звал меня, батюшко?

– Звал… Хочу спросить тебя, старик, – с честью ли ты отпустил сыновнего посланца и сказал ли ему: «Все, Феодор, сын мой, исполнено будет…»

– Сказал, батюшко воевода. С честью отпущен был московский слуга. Трое стрельцов были дадены проводить до дальных ямов, почесть до самой Троице-Сергиевой…

– Добро! А еще сумнюсь я – наедут ли гости? Мног страх вселяю им…

– Наедут, батюшко! Холопи доводили: «Гонят-де по дороге многи конны люди, обрядные…» То они. Будут гости, не сумнись…

– Иди и за воротами встречай с честью…

– Чую, иду!

Дворецкий ушел, а воевода, походя, думал: «Угрозно пишет сынок: „…и ежели ты, батюшко, не угомонишься, то великий государь призовет тебя и грозит судить в Малой Тронной сам, как судил Зюзина Микиту!“ – Зюзина Микиту судить было близко… мы же здесь дальные, а потому и своеволии…»

Подошел к иконостасу в большом углу, поправил тусклые лампадки, замарав пальцы маслом, вытер о подкладку дорогого кафтана. Покрестился, фыркнул носом: «Гарью масляной запашит! Ништо, скоро вином запахнет». Опять стал ходить и думать: «Да, удалой прибежал к нам забоец и грамотной много… и был бы бесплатной подьячий, только надо немедля оковать, сдать Москве! А с Домкой как? Да также и Домку… Неладно, похабно кончить с умной, ближней слугой – без рук стану, без ног… только честь боярскую и шкуру оберечь неотложно… Жаль отца да везти на погост! Землю слезами крой и могилу рой… так, неминучая… Дам жратву московскому болвану в Разбойной приказ, тогда минет к нам Микиткина гроза!»

Гости расселись. Иные боязливо оглядывались на Домку. Домка с дворецким, лысым, хитрым, преданным воеводе стариком, обносили гостей закусками и водкой. Закусив многими яствами, начиная с копченой белуги и грибов, гости приняли по второму кубку. Тогда воевода в конце стола встал, высоко подымая кубок, сказал во весь голос:

– Радуюсь, соседи, великой радостью радуюсь, што не покинули одинокого старика и брашном нашим не побрезговали! Нынче и всегда пьем за великого государя всея Русии Алексия Михайловича – здравие!

– Пьем, воевода!

– За благоверную царицу Марию Ильинишну пьем!