Остров Буян - Злобин Степан Павлович (читать книги без регистрации полные .txt) 📗

Подручный и советчик псковского купца Федора Емельянова, площадный подьячий Филипп Шемшаков жил в Завеличье невдалеке от Немецкого двора. Это помогало ему теснее быть связанным с заезжими иноземными купцами, перехватывая торговые сделки с Ливонией, Данией, Швецией и Литвой. Среди ремесленной мелкоты он был почтен, как богач, у которого было в долгу пол-Завеличья. Как всякого ростовщика, его ненавидели, презирали и все же боялись. Он был уличанским старостой своей улицы, церковным старостой своего прихода и человеком, которому, несмотря на его неказистый наряд, завелицкая мелкота кланялась низким поклоном. Филипп Шемшаков рядил по веснам народ к сплаву леса и барж в бурлаки, к зиме – в лесорубы, в обозные ездовые, сидя целыми днями в кабаке, где искала пристанища гулящая ярыжная голытьба. К Филипке обращались и за пятью рублями, закладывая гончарни и кузни, у него просили и пять алтын, отдавая в заклад кафтан или шапку. Он писал челобитья, сбирая за это грош по грошу, давал ябедные советы и за совет без стеснения принимал десяток яиц, гуся или свинку. Заморские гости знали его и хотя с брезгливостью, но здоровались с ним, пожимая его потную, скользкую руку, уважая в нем дальновидного и хитроумного негоцианта [40] . Ему привозили в подарок лимоны, заморские вина и сукна. Он отдаривался медом да мочеными яблоками. Он, как староста, заботился об украшении своего храма, о покупке и литье колоколов, которых на звоннице Пароменской церкви скопил уж с десяток.

Зарубежный беглый звонарь Истома, с юности прославленный мастер своей округи, попался ему кстати, и он написал на него порядную запись [41] на пять лет службы.

На другой день после встречи с Филиппом Истома увел семью с посада во Псков, где поселились они также в церковной сторожке.

Прямо перед церковью вел через реку Великую плавучий мост, по которому проходила дорога в Россию из-за литовскою рубежа.

Город Псков лежал величавый, многоголовый, сияющий золотом куполов и крестов на каменных церквах и колокольнях, высящихся за грозными зубчатыми стенами, не раз отразившими нашествие литвы и немцев различных стран [42] , – город, которым восторгались приходившие воевать его чужеземцы.

Псковские колокола тысячеголосо пели из-за реки, и Истоме нравилось откликаться им полногласным малиновым звоном своей звонницы.

Но жизнь звонаря была не богата. Днем должен был он заботиться о чистоте храма, чистить, скрести и мыть, ночью – оберегать от воров, а в подтверждение того, что не спит, вызванивать каждый час, когда ударял в Кроме колокол Троицкого собора.

Отнятый в Новгороде скарб, скопленный от деда и отца к сыну и внуку или взятый в приданое еще за бабкой и матерью, было нелегко возместить. Не было ни плошки, ни ложки – все надо было купить на торгу, и семье жилось тяжело. Кроме того, обоих – Истому и Авдотью – давила и мучила мысль о потерянном сыне…

Авдотья грустила и тосковала попросту, по-матерински, скучая о погибшем детеныше. Истома – не так. Он бы свыкся с пропажей сына. Жизнь впереди, родятся другие дети, но мысль о несправедливости жизни, об обиде, которую он перенес, уходя из-под иноверческой власти, отравила его сознание. Ему казалось, что на Руси должны были каждого перебежчика встретить теплом и лаской, обогреть, приютить и устроить, как брата, и то, что суровый царский указ бросил его в тюрьму, что пока он сидел в тюрьме, сгинул сын, пропало его добро, что пока бродяжили, жена потеряла здоровье, – омрачало и озадачивало Истому.

«За что? За что?..» – твердил он себе.

Никакая удача и радость неспособны были развеять сумрачную угрюмость его взгляда, заставить его улыбнуться.

Успокоение сходило ему в душу только тогда, когда он взбирался на звонницу, словно бы отрешаясь от всех забот. Со звонницы виднелась гладкая ширь Великой, и величавое множество городских куполов, и глубокая чаша неба, и синяя кромка лесов, и водная гладь просторов Чудского озера.

Истоме казалось, что колокольный звон несет его, будто на крыльях, и он парит, точно птица, над этим чудесным простором. Он звал свои колокола по именам: Мать Буря звал он самый большой и тяжелый, Отцом Перегудом – второй, Лебедушкой – третий, братьями-сватьями звались у него три средних колокола, а мелкие – ребятишками: Ванька, Санька и Ленька.

В праздничный день Истома выделывал на них замысловатые коленца, словно на гуслях, и сам, заслушавшись звона, не мог оторваться от чудной игры. А когда умолкали колокола, он долго еще стоял на звоннице – слушал их медленно затихающий гул и был убежден, что когда уже никто их не слышит, они «про себя» допевают последние звуки.

Искусство Истомы было скоро замечено. Он стал уважаем в первую очередь завелицкими ребятишками, охотниками лазать на звонницу, а за ними – и посадской беднотой Завеличья, которая в кабаке охотно стукалась чаркой со звонарем. А то бывало и так, что в праздник его угощали вином за утеху, которую он доставлял своим звоном.

Однако ни уважение соседей, ни угощения, ни ласка жены – ничто не могло рассеять надолго его мрачность. Часто он стал прорываться в семье несправедливым и резким словом. А Авдотья, робея, терпела и молча вздыхала. Она стала бояться мужа, чего не бывало раньше. Робко заглядывала она ему в глаза, когда спускался он с колокольни, словно спрашивая, чем может его порадовать или утешить, как ему угодить.

Единственным светлым лучом в трудной жизни Авдотьи стал Иванка. Он подрастал, наперекор всему, крепким, румяным, здоровым. Он никогда не плакал, не требовал за собой ухода и целый день мог просидеть, занимаясь тем, что барабанил в донце горшка деревянной ложкой… Когда случалась размолвка между Авдотьей и мужем, Иванка тотчас начинал шуметь, греметь, петь, наконец, хватал за ногу Истому и тащил к матери, обхватывал за ногу мать и так изо всех силенок прижимал, обняв их обоих, и оба смеялись ему и мирились…

– Такой же точь-в-точь был Федюнька, – сквозь светлые слезы, лаская Иванку, говорила Авдотья…