Глухая пора листопада - Давыдов Юрий Владимирович (читать книги полностью без сокращений бесплатно TXT) 📗
17. Судьба и роль русской интеллигенции в нашем столетии.
– Судьба, как и роль, оборвалась вскоре после Октября – Соловками и «философским пароходом». Для меня явление самое значительное и самое трагическое и в смысле социальном, и в смысле интеллектуальном. Психологического аналога не имеет. Последующая интеллигенция – не интеллигентная интеллигенция, а разного рода специалисты. Подчас высокого класса.
18. «Русская идея», проблемы «Россия и Запад», «Россия и Восток». Степень их актуальности, их трансформация в общественном сознании.
– Я согласен с Петром Первым: Россия не Запад и не Восток, а ЧАСТЬ СВЕТА. Ей присущи сближения, раздвоения и противоречия Запада и Востока. В настоящее время духовное влияние Запада, вероятно, исчерпано. Предвижу некоторое усиление восточного, но, думаю, краткое. Что до славянофильства, то оное содержит черт-те сколько списанного у немецких авторов. Особенно поздним славянофилом Данилевским, коего новые рыночные издатели рекламируют как оригинальнейшего чисто русского мыслителя.
19. Ваше представление о будущем страны. С какими процессами Вы его связываете?
– Существующая скрытая баркашовщина (в судах, силовых структурах, в верхнем административном эшелоне) выступит открыто. Свобода слова сохранится, ибо каждый будет волен кричать «Зиг хайль!» и «Сионизм не пройдет!». ГУЛАГ возродится. Возможно столкновение с фундаментальным исламизмом. Вообще же будущее страны – в единстве с будущим других стран, ибо оно чревато экологической катастрофой.
Январь 1996 г.
Дружба народов. 1997. № 3
«МИНУВШЕЕ ПЛЕНЯЕТ НАВСЕГДА…»
Ю.Б.: Интерес к литературе, повествующей о прошлом страны и народа, к исторической романистике не пропадал никогда. Исторические книги пишутся и читаются в любую пору. Но если, скажем, в 50-е, в начале 60-х годов такие книги терялись в общей литературной массе, их разыскивали на магазинных и библиотечных полках лишь любители острых исторических сюжетов, биографических повествований, то в 70-е годы историческая проза наравне с прозой, посвященной современной жизни, читается всеми, широко и горячо обсуждается и читателями, и критикой… Чем вы объясняете этот поворот внимания?
Ю.Д.: Бывают такие периоды в жизни страны, народа, общества, которые мне напоминают нахождение в шлюзе, где плывущее судно переводят с одного горизонта на другой. В шлюзе, конечно, происходит задержка, но не зряшная, не пустая: поднимается уровень воды, вместе с ним поднимается судно и становятся видны и прошлый путь, и будущий. А пишущий человек – один из членов экипажа, он тоже возвышается вместе с судном, и ему открывается пройденное так, как оно не виделось раньше. И он пишет о нем…
Письменно, на бумаге, этот момент можно выразить, обозначить буквой «и». Было былое, были думы, а теперь возникает то, что называется «былое и думы». Думы связаны с былым, но в то же время в них многое определено тем будущим, горизонты которого открылись из этого шлюза.
Ю.Б.: Как вы лично пришли к исторической прозе?
Ю.Д.: Я к ней не пришел, я из нее вылупился. Не могу, конечно, сказать, что в детстве я знал, что буду писателем и буду писать в историческом жанре. Но склонности обнаруживаются в ребяческом возрасте. Они потом могут видоизменяться, расплываться или, наоборот, конкретизироваться, сужаться, – все же впервые они сказываются там и тогда. Многие писатели сейчас приходят к исторической прозе после работы в иных жанрах, я же начинал с нее. Может быть, в этом невыгодно признаваться – обнаруживается некая узость, изначальная приписка к одному цеху, даже какая-то ограниченность. Но я не один, есть и другие писатели, идущие тем же путем: Д. Балашов, В. Бахревский…
Рос я у Красных ворот, на Садовой Спасской, Помню, как мое воображение всегда поражала Сухарева башня, и я школьником стал искать в библиотеках книги и материалы, связанные с ней. Даже сочинил рассказец о чародее из Сухаревой башни Якове Брюсе, о Школе навигацких наук. Вообще всегда трогали старые здания, вызывавшие ощущение тайны, почтенности, занимали люди, которые там некогда жили. Помню красную пыль, долго висевшую над окрестностями, когда Сухареву башню ломали.
Лет семи я был в Чернигове, красивом городе, где было несколько старинных соборов. Сами по себе они меня еще не занимали. Но вот помню такую сцену, которая меня настолько потрясла, что я замер: летний день, солнце, зеленая лужайка перед белым собором и на ней разбросаны старинные книги и рукописи. Меня буквально пронизала необычность этой сцены, а возможно, и тайна этих бумаг, так что я запомнил все это в цвете. Я думаю, те ощущения уже были проявлением каких-то склонностей. Поскольку и позже возникали такие же и подобные им ощущения, видимо, я как бы существовал в истории, для меня это была такая же среда обитания, как дом и школа.
Ю.Б.: Как загорается интерес к определенной эпохе, к той или иной исторической ситуации? У вас это идет от проблемы или от человеческого характера, встреченного вами в истории, от конфликта между людьми или от противоборства общественных группировок?
Ю.Д: Мне кажется, что я иду от проблемы, но не от исторической проблемы, которую вычитал в книгах, а от того короткого замыкания, которое происходит от соприкосновения проблемы исторической с проблемой современности. В то же время я не ищу аллюзий и не занимаюсь ими. Аллюзия – это дело пустое, пена, проблем ни исторических, ни современных она решить не может и предназначена только для читателя, который читает между строк и порою даже не замечает, что содержится в самих строках. Но то соприкосновение, то короткое замыкание и порождает, по-моему, исторического прозаика, вообще писателя. Без этого историческая проза превращается в антикварную лавку, в нумизматическую коллекцию. Как бы полно и детально ни была описана в ней соответствующая эпоха, авторское знание в такой прозе кажется набором случайных сведений.
Вот я еще подумал и вижу: и проблема, и характер подступают ко мне одновременно. Мне даже трудно определить, что прежде. Самое ценное в историческом материале – это противоречия, неоднозначность. Сюжет возникает там, где все это есть. Ведь сама жизнь противоречива, сама история соткана из противоречий. Так что, может быть, правильным будет сказать: я иду от противоречий.
Ю.Б.: В 20 – 30-е годы исторические романисты преимущественно черпали материал для своих книг в истории классовой борьбы. Разин, Болотников, Пугачев, Арсен Одзелашвили, Радищев, декабристы, участники турбайского крестьянского восстания («Исчезнувшее село» В. Юрезанского) – вот герои и персонажи тогдашних книг. Предвоенная и военная пора выдвинула иных персонажей – Суворова, Кутузова, Багратиона, Георгия Саакадзе, Петра Первого, Давида Строителя, русских флотоводцев, победителей в Семилетней и наполеоновской войнах. И в том и в другом случае направление внимания понятно, объяснимо. А куда, на ваш взгляд, обращено внимание сегодняшней исторической прозы?
Ю.Д.: Те герои, которых вы перечислили, они и сейчас присутствуют в исторической прозе – и Радищев, и Суворов (о первом вышла книга в серии «Пламенные революционеры», о втором – в серии «ЖЗЛ»). Но вопрос правомерен – не с точки зрения книжного рынка, а с точки зрения литературного процесса. Мне кажется, что наш брат (пучком мы тут сходимся) вот над чем мучается: над вечными проблемами – совесть, долг, чувства добрые. То есть над теми же нравственными проблемами, к которым обернулась сейчас вся литература. Нынешние исторические романисты меньше пугаются противоречий, придя или приходя к осознанию того, что в каждой подлинной исторической драме, у каждой стороны исторического конфликта есть своя правда или, говоря точнее, есть свое понимание правды (об этом некогда хорошо говорил Плеханов). Мы можем относиться к этой правде по-своему, но мой персонаж, даже самый наиотрицательный, несет в себе эту свою правду, пусть, на наш взгляд, она и ограниченна, а то и совсем не правда. И поэтому и о тех героях, которых вы перечислили, и об их окружении теперь пишут иначе. Черно-белое кино стало цветным. Мы находим нужным не карикатуры и плакаты рисовать, но портреты.
