Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс (библиотека книг .TXT) 📗
— Это произошло так внезапно, — сказал он. — Мы осматривали дренажную систему в западном выгоне.
— А-а-а, — отозвался Ламприер, припомнив этот проект, упоминавшийся при его единственной встрече с Алисой де Вир.
— Думаю, она была удивлена эффективностью. Или ее недостатком. Дыра в земле, кран… Не на что смотреть.
— Так это был дренажный проект? — Ламприер подался вперед, вспомнив черную руку, качавшуюся на фоне ночного неба, и сверкающую яму. — Это он и был?
— Да, — граф откинулся на спинку стула. — Я и сам ожидал большего. Мне обещали нечто большее. Вообще-то я сегодня зол на Септимуса по нескольким причинам.
— Септимус? А что он…
— Порекомендовал мне инженеров, представил их, дал гарантии. А теперь они бесследно исчезли. Впрочем, сейчас это едва ли имеет значение. Моя мать возражала против этой затеи с самого начала; у нее были свои слабости.
Ламприер молча переваривал новости о Септимусе.
— Она говорила о вас за несколько дней до смерти.
Ламприер снова поднял голову.
— Все те же навязчивые идеи. Тайное соглашение, четвертый граф, сказочное сокровище, спрятанное бог весть где, вы, Компания… — Граф отхлебнул большой глоток портера.
Ламприер наморщил лоб. В трактире стояла удушающая жара. Внезапно граф взорвался:
— И никто из них даже и не подумал прийти! Ни один!
Ламприера застали врасплох. Он все время думал об этом в пустой церкви. И вот наступил момент, которого он страшился с той секунды, как закончилась служба. И вот теперь он выслушивал свои собственные извинения за тех людей, о которых он не знал ничего, кроме факта их отсутствия на похоронах. Он говорил о жаре, о сломанных каретах, о заторах на дорогах, о «трудовом конфликте», о неверно понятых извещениях и даже о Фарине, хотя те люди, которых он оправдывал, были известны ему лишь мельком: случайно брошенная фраза Столкарта, разочарование Майярде, повелительный взор герцогини, хихиканье племянниц, прикрывающихся веерами. Все они ошиблись, были введены в заблуждение, не смогли добраться до церкви или были задержаны неотложными делами. Но когда Ламприер дошел до общих друзей, его изобретательность истощилась.
— Я-то думал, по крайней мере, придут члены клуба, — голос графа дрожал. — Я сказал Уолтеру позавчера. Он должен был известить всех. Я думал, по крайней мере, Септимус придет или Лидия, ты же знаешь, она такая заботливая. Я думал, она… — Выражение лица графа немного смягчилось. — Я просто думал, что могу рассчитывать на Лидию, понимаешь? Я вправду думал…
Ламприеру немедленно стало ясно, что Уолтер Уорбуртон-Бурлей не сказал в Поросячьем клубе ни слова о похоронах, и он тут же высказал свое предположение Эдмунду де Виру. Граф покорно кивнул, но Ламприер видел, что его мысли уже блуждают где-то далеко.
— Лидия не могла знать, — добавил он, и граф снова кивнул. Потом он поднял голову и взглянул в открытое окно за спиной Ламприера. Ламприер повернулся и обвел взглядом верхние этажи здания на другой стороне улицы, где находилась булочная. Окна были открыты, в одной из комнат прибиралась служанка.
— Красивая герань, — произнес граф, указав на ряд цветочных горшков на подоконниках, выставленных на солнышко, и теперь Ламприеру настал черед кивать. — Но как это невежливо с моей стороны! — внезапно воскликнул он.
Ламприер быстро повернулся к нему в удивлении.
— Я здесь сижу и жалуюсь на свои несчастья. А вам, должно быть, противно. Лучше расскажите, как продвигается ваш великий труд. До какой буквы уже дошли?
Где-то перед буквой «А» и где-то после буквы «Z », прикованный к центру своей книги и цепляющийся за ее самые дальние края, Ламприер был рассечен надвое и четвертован близящимся к завершению словарем. Это был его чудовищный монумент самому себе, продолжение Джона Ламприера. Словарь поглотил Ламприера, подменил его собой и высосал из него все соки. Ламприер поднимался с постели на рассвете и сидел за письменным столом, потихоньку плавясь от июньской жары и глядя на рукопись, лежащую перед ним, то с гордостью и радостью, то со скукой. Бывали дни, когда ему хотелось бегать по улицам и кричать от счастья, а в другие дни он был готов сжечь всю свою работу. Теперь он начинал видеть смысл в том, что Септимус так быстро забирал готовые статьи.
Септимус приходил дважды перед похоронами и дважды — после. В оба последние визита Ламприер корил его за то, что он не явился в церковь, но потом ему пришлось оставить свои упреки, потому что Лидия, все четыре раза приходившая вместе с Септимусом и, к неудовольствию Ламприера, каждый раз поливавшая апельсиновое дерево, восприняла эту критику и на свой счет, принялась плакать и уверять Ламприера в своей симпатии к графу, который, на ее взгляд, был самым вежливым и воспитанным среди разношерстных приятелей Септимуса. Септимус для приличия пошмыгал носом и пробормотал извинения, упирая на грехи Уолтера, но при этом выражение лица у него было совершенно отсутствующее, и Ламприер заметил, что Лидия время от времени искоса поглядывает на него, словно желая убедиться, что он все еще тут. Его вспышки неадекватной веселости и сокрушительной энергии стали реже; говоря, он, казалось, смотрел сквозь Ламприера. Если ему задавали вопрос по существу, он принимался рассуждать о погоде.
В первый визит Септимуса Ламприер вручил ему более тонкую, чем обычно, стопку листов, а во второй — еще тоньше. В третий визит Септимус получил всего четыре страницы, а в четвертый — одну-единственную статью. Ко второй половине июня Ламприер, просиживая за столом целые дни, так и не прикасался к перу. От жары высыхали чернила в чернильнице, а в голове беспрерывно вертелись какие-то мелочи, неотвязные, как насекомые, что облюбовали его апельсиновое дерево, или мухи, слетавшиеся к оставленным на столе объедкам. Когда июньская жара сменилась июльским пеклом, Ламприер стал понимать, что задача, за которую он взялся почти восемь месяцев назад, выполнена, и по мере того, как заполнялись страницы и лакуны словаря, город, по которому он мысленно блуждал в поисках персонажей, окончательно опустел.
Теперь город был едва виден, сливаясь с каменистой бесплодной пустыней, окружавшей его. Улицы не изменились, но окна и двери домов стали меньше, а интерьеры — темнее. Ламприер знал, что в домах нет жильцов. Он ходил по каменным плитам мостовых, и звук его шагов уходил в пустоту. Никакого отзвука. Никакого движения на улицах. Он находил только эмблемы на серых камнях. Змеиная кожа, сброшенная Пифоном, которого Юнона послала преследовать беременную Латону, подсказала гостю из будущего, что все это исчерпано. Это было; ему казалось, что он видит останки детей, которых пожирала Ламия. Воздух был напоен горьким запахом, учуяв который Лайлапс будет вечно бежать к своей цели и не вернется к хозяину. Запах огня и пожара, запах гари. Тени, сгустившиеся на улицах, были той темнотой, которая обманула Левкиппа, и он убил своего отца; красный мох в трещинах между плитами мостовой оказался кровью жертвенного козла, пролитой на Луперкалии и говорившей о том, что жертву уже принесли. Это было. Он нашел драконий зуб, который уже не станет воином, и черепаху, на которую не ступит Меркурий. Но это тоже уже было. Колодезная вода показала ему отражение лица, в сто раз более прекрасного, чем его собственное, но в воду смотрел не Нарцисс, а он сам! Туманный образ, утонувший во мгле, как только гость потянулся к нему, был письмом, которое Орест никогда не получит от Ифигении, и она никогда не узнает, что чужестранец был ее братом, и бегства не будет, они не спасутся. Это тоже было. Но куда же девалась она… Его сестра. Ее брат. Теперь воздух был пропитан зловонием шкуры Несса. В центре площади, перед железными воротами цитадели, лежали грудой тысячи щитов. Гость подумал о Рутулии, первом из римлян, о сабинянах, которые смешались с римлянами. Тарпея указала на их золотые браслеты: «Украшения с вашей левой руки за вход в город». Они согласились и дали награду, но не одну — они забили ее до смерти своими щитами, которые тоже носили на левой руке.
