Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин"

Под влиянием чувства удовлетворённого тщеславия граф Головкин проговорил уже с особой приветливостью, протягивая молодому человеку руку:

   — Садитесь, садитесь, молодой человек! Ваша почтительность к старшим делает вам честь. К сожалению, между нынешней молодёжью редко можно встретить уважение к летам и заслуге; тем приятнее, что я встречаю исключение в племяннике моего давнего друга.

Молодой человек как бы от полноты чувства и в восторге видеть такую приветливость от заслуженного вельможи, первого после государя человека в империи, поцеловал протянутую ему руку графа и всё ещё не сел, повторяя свои бесконечные уверения в глубоком уважении и оставаясь в прежней почтительной позе, так что Гавриле Ивановичу пришлось употребить некоторое усилие, чтобы его усадить. Тогда он сел против графа; но сел на кончик стула, вытянув корпус, как бы готовясь по первому слову вскочить.

   — Вы, стало быть, почтенного князя Юрья Юрьевича сынок? Ведь других братьев у князя Ивана Юрьевича не было? — спросил граф Головкин.

   — Точно так, ваше сиятельство! Юрия Юрьевича старший сын.

   — Так, так! И батюшку вашего я знаю хорошо. Мы вместе с ним к королю Августу ездили о шведском Карле договариваться. Только переговоры наши ни к чему не привели. Государь зело было на нас прогневался, да что нам делать-то было, когда и слушать не хотят? Ну что, старик здоров?

   — Слава Богу, ваше сиятельство! Приказал мне напомнить о нём вашей милости!

   — Как же, помним, помним! Ну что, жениться, говорят, задумал на молодой?

   — Женился, ваше сиятельство. Как быть! Одинокая жизнь наскучила!

   — Старый греховодник! Седина в бороду, а бес в ребро! Ну и живёт по-прежнему барином в Москве, сенаторствует?

   — Точно так, ваше сиятельство! По-прежнему живёт, хоть и трудновато приходится. Сами изволите знать: после деда-то, Юрия Петровича, всё дяде князю Ивану Юрьевичу досталось, отцу же небольшое село; а у отца нас четверо, да и сестёр выделять нужно. Поневоле приходится туго. Едва-едва концы с концами сводили. А теперь как у батюшки жена молодая, может, и ещё дети будут, приходится и совсем плохо.

   — Да! Всем нонче плохо жить. А сестрица ваша, Марья Юрьевна, постарше вас будет?

   — Четырьмя годами, ваше сиятельство! Но ни батюшка, никто из нас, с самого её замужества, с ней не видимся. Князь Алексей Михайлович сердит на батюшку, что мало наградил. А из чего награждать-то было, когда у самого ничего нет?

   — Ну, кому другому, а князю Алексею Михайловичу сердиться грех. Ему, слава Богу, и без приданого жены есть чем жить. А княгиня Марья Юрьевна хозяйка хорошая; дом ведёт в порядке и мужа бережёт.

   — Что лее делать, ваше сиятельство? У кого много есть, ещё больше хочет. Вот мне приходится служить и от отца ничего не ждать. Дядя Иван Юрьевич не отказывается помогать, да у самого две дочери. Вот в такой-то своей худобе и крайности, не имея, можно сказать, на плечах чем мундир поновить, я решился прибегнуть к вашему покровительству. Не оставьте вашей высокой милостью. Нельзя ли, кроме офицерства, куда-нибудь ещё к месту приткнуться? Слёзно молю ваше сиятельство, не дайте погибнуть! Ваше всесильное слово меня счастливым сделает. Будьте отцом-благодетелем! — С этими словами молодой человек с своего стула вдруг бухнулся в ноги канцлеру. — Будьте благодетелем, не оставьте! — повторил он, обнимая его колени. — А я век рабом, век послушником буду!

   — Полно, полно, — что ты? Не кланяйся. Ладно! Что-нибудь придумаем, сделаем! Полно же, перестань! — говорил граф Головкин Трубецкому, стараясь его поднять. — Ну, сказал, что сделаю, отвяжись!

Когда наконец все сердечные излияния молодого Трубецкого кончились и он опять сидел на своём стуле против канцлера, то граф Головкин сказал ему:

   — Напиши ты своему дяде, князю Ивану Юрьевичу, что, помня его старую дружбу, а также и потому, что ты почтительный и скромный молодой человек, я тебя назначу временно исправлять должность секретаря при военной коллегии. Тут ты можешь и мундир свой сохранить, а жалованье и оттуда, и отсюда получать будешь! Между тем прошу дом мой родным считать, жаловать без церемонии во всякое время, и сегодня прошу ко мне русских щей похлебать! Я со своими тебя познакомлю, и, Бог даст, с голоду не уморим! А к сестрице Марье Юрьевне заезжай непременно! Князь Алексей Михайлович хоть и скуповат, хоть, может, и в самом деле на твоего батьку претензию имеет, но всё рад будет тебя видеть, и человек хороший, а по богатству своему решительно первым человеком считается. Недаром поговорка сложилась: у кого и деньгам быть, если у князя Черкасского их не будет?

Этими словами граф Головкин отпустил Никиту Юрьевича, дав ему поцеловать свою руку и поцеловав его в голову.

Когда Никита Юрьевич вышел из кабинета Гаврилы Ивановича, то ни в выражении его лица, ни в его походке и взгляде не только не было следов никакой приниженности, никакого ласкательства, но было заметно, что он сияет самодовольством. Он добился своего. Канцлер обещался принять в нём участие и дать ему назначение, независимое от военной службы. И он этого добился своей ловкостью, своим искусством. Зная мелочное тщеславие старика, он умел к нему подладиться, и слава Богу!

Проходя вторую комнату после кабинета, он встретил третьего сына старика, графа Михаила Гавриловича, который шёл к отцу с Иваном Матвеевичем Олсуфьевым, старинным москвичом, знакомым и школьным товарищем Никиты Юрьевича по Брюсовой школе.

   — Егор, ты? Какими судьбами? — вскрикнул Олсуфьев. — Батюшки, и уже в офицерском мундире! Мы тут из кожи лезем, как бы в капралы попасть, а он уже офицер! Вы не знакомы? — спросил он у графа Михаила Гавриловича и татем взаимно их представил.

   — Рекомендую: князь Трубецкой Никита Юрьевич, сенатора московского Юрья Юрьевича сынок; племянник, знаешь, того фельдмаршала старика Трубецкого — заики-го! Помнишь: хотел тебя позвать, да, кроме «ми-ми-ми», ничего не вышло. Его родной племянничек, Никита Юрьевич, а по-нашему, по-школьному, Егорка, потому что объегорит кого хочешь, стоит на том! А это, брат, — шутливо продолжал Олсуфьев, обращаясь к Никите Юрьевичу, — третий сын здешнего хозяина, молодой граф Михаил Гаврилович Головкин. Если ты отца, старика Гаврилу Ивановича, успел уже обработать, займись сыном. Только вперёд, братец, скажу, работа будет трудная: хоть молод, а умён. Сам Брюс говорил: «Ума палата!»

Граф Михаил Гаврилович, с детства болезненный и хмурый, сухо принял шутку Олсуфьева, но вежливо раскланялся с Трубецким.

   — Не имея чести знать вас, граф, лично, — сказал Никита Юрьевич не то заискивающим, не то одобряющим тоном, — я ещё в Москве много слышал о ваших занятиях. Вы изволили перекладывать на наш русский язык Тита Ливия. И хотя я не имел случая прочесть ваше переложение, но, будучи знаком с подлинником, не могу не отдавать справедливости вашему труду и терпению, особенно в объяснениях и комментариях, которые, как мне в Москве говорили, переданы превосходно, в такой даже степени, что такой знаток римского языка, как отец архимандрит Гедеон, признает это переложение образцовым. Не будете ли столь добры, граф, не доставите ли мне случай ближе узнать ваш прекрасный и почтенный труд.

Михаил Гаврилович машинально, но с чувством удовольствия улыбнулся.

   — Поставлю за долг, поставлю за долг, — проговорил он, пожимая Трубецкому руку. Его перебил Олсуфьев.

   — Ну, начал!.. — смеясь, сказал он. — Ты, граф, его не слушай. Объегорит ни за грош! Недаром мы его Егоркой прозвали! Так напевать начнёт, что на-поди! И не придумаешь, что он выдумает! Ну да ведь мы, верно, не последний раз видимся? А теперь нам некогда! Поспешим, Михаил Гаврилович, ведь его не переслушаешь!

Таким образом приступил к своей служебной и общественной деятельности князь Никита Юрьевич. У графа Гаврилы Ивановича он стал чуть не ежедневным, любимым посетителем; сошёлся с его сыновьями, зятьями и дочерьми. Старику умел угождать, как никто. Павел Иванович Ягужинский говорил, что из молодых людей только и есть порядочный, что он, Трубецкой. Сблизился он и с своим зятем, Алексеем Михайловичем Черкасским, да так сблизился, что неуклюжий, толстоватый гурман Алексей Михайлович без него скучал и, несмотря на всю свою скупость, ему помогал, и много помогал.