Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич (читаем книги онлайн TXT) 📗
— И о боге забыли! — сказал он, качнув головой.
Порученец, следовавший за ним тенью, безмолвствовал.
Было пусто, сыро, холодно, тянуло сквозняком из открытых зачем-то окон и выходных дверей.
В кабинете Дитерихса ожидал знакомый капитан — личный секретарь Тачибана. Он сказал:
— Машина ждёт вас, господин генерал… На императорском миноносце вам приготовлена каюта. Генерал просил вас не медлить!
Дитерихс сжал старческие кулачки. Неожиданная мысль пришла ему в голову, он выпрямился. Нервное напряжение заставило его порозоветь.
— Ещё не все потеряно! — сказал он. — Борьба не кончена! Я придумал… Мы укрепим форты вокруг Владивостока… Боже мой, как это раньше не пришло мне в голову?! — Он зашагал по комнате. — Нерадивые, бесчестные, невежды окружали меня. Ещё не все кончено, господин капитан… Не все.
Японец вежливо осклабился:
— Генерал Тачибана тоже так думает! Только надо пе-ре-менить позиции. Так?
— Да, да! Именно, переменить позиции! — оживлённо ответил генерал. — Идёмте! Я объясню ему свою идею. Он поймёт меня.
Дитерихс торопливо вышел из комнаты, не надев ни фуражки, ни шинели. Любезный капитан засеменил вслед.
Порученец накинул на Дитерихса шинель уже тогда, когда тот усаживался в лимузин. Увлечённый новой идеей, Дитерихс бормотал что-то, черкая карандашом в записной книжке.
Любезный капитан, с прищуркой, за которой неизвестно что скрывалось, наблюдавший за тем, как усаживался генерал, выключил в машине свет и тронул шофёра рукой.
В половине второго миноносец отвалил от неосвещённого пирса. Дитерихсу не удалось увидеть Тачибана. На флагманском крейсере командующий императорской экспедиционной армией отбыл раньше. Однако Дитерихс по-прежнему был оживлён. Ему сказали, что он сможет увидеться с Тачибана под утро. Он оглядывал тёмные причалы, Чуркин мыс, гирлянды огней на городских улицах, спускавшихся к заливу с холмов. Он заметил, что электричество стало гаснуть. Вот погасла Светланская, мастерские Военного порта, погасли огни на Эгершельде.
— Что… что это такое? Что это они? — нервно спросил генерал порученца.
Офицер ответил вполголоса:
— Началась всеобщая забастовка, ваше превосходительство!..
Фосфоресцирующий след протянулся за миноносцем. Проплывали мимо тёмные громады холмов, окаймлявших залив. Дитерихс не сходил с мостика, разглядывал в сумрачной мгле знакомые места. С моря потянуло холодком. Генерал, вздрагивая, сунул руки в карманы… Миноносец прошёл мимо острова Скрыплева.
— Что это мигает так? — спросил генерал, мотнув головой.
Зябко съёжившись, офицер ответил:
— Маяк, ваше превосходительство!
— Почему же он мигает?
— Мигающий свет заметнее на море, ваше превосходительство. Он даёт вспышки через равные промежутки времени.
— В самом деле! — сказал генерал. — Смотрите! Погас… Зажёгся… Очень поэтично: земля посылает в море привет… Погас! Зажёгся!.. Опять погас!.. — Но, не видя больше вспышки, Дитерихс встревожился: — Почему же он не зажигается? — В голосе Дитерихса послышалось отчаяние.
Маяк погас. Земля не посылала больше сигналов в море, где были сейчас только чужие…
Мрак окутал землю. Она исчезла, слившись с темнотой. Генерал понял, что жизнь его кончена, что у него нет больше родины. И никогда не будет…
ЭПИЛОГ
БУХТА ЗОЛОТОЙ РОГ
25 октября 1922 года с раннего утра на город надвинулся туман. За серой пеленой его тяжело плескался океан, бросая в чёрные утёсы Аскольда и в каменный пьедестал Скрыплева огромные волны. Мириады брызг вздымались вверх от ударов волн о камень, и белоснежная кипень прибоя клокотала, бессильная одолеть твердыню берегов.
Осенний, пронизывающий до костей ветер нёс по улицам клочья тумана. Сочились сыростью камни и асфальт.
Нахмурилась Светланская. Прибеднилась улица, будто не она ещё вчера нахально пялила глаза, красовалась грудами товаров, пестрела гирляндами вывесок.
Только маленькие домики выглядели по-праздничному: морской ветер трепал и полоскал пламенные языки красных флагов, вывешенных на бедных домишках, в которых жили рабочие. Раздражающе-радостные, они словно бросали вызов насупившимся домам центральных улиц, в огромных окнах которых отражались искры пожара, занимавшегося в просторах города.
Непокрытая, выскочила за порог Таня. Ветер раздувал её волосы. Устинья Петровна закричала ей вслед:
— Оглашённая! Хоть на голову накинь что-нибудь!
Слова её заглушил порыв ветра. Он донёс гудки пароходов из порта. Таня из-под руки глянула на рейд. Чёрными утюгами стояли на рейде четыре парохода. Трапы и штормтрапы свешивались с бортов. На корабли забирались люди. Толчея лодок, катеров, барж, шампунек окружала пароходы… Даже на этом расстоянии слышен был шум погрузки. Истерические выкрики женщин, брань мужчин, шипение лебёдок, тащивших на борт разную кладь, изредка револьверные и винтовочные выстрелы, которыми часовые сдерживали толпу, — все сливалось в гул, тревожный и неровный.
Ещё вчера на рейде стояли десятки судов под всеми флагами мира. Сегодня их оставалось четыре.
Один за другим прекращали они погрузку. Поднимали трапы вместе с вцепившимися в них людьми. Судорожно, сжимая лишь самое ценное, карабкались люди на спасительные палубы. Пусть не было места для лежания — можно сидеть. Пусть не было места для сидения — можно простоять. Можно провисеть, уцепившись за канат… Лишь бы прочь сегодня, сейчас, немедленно из этого города. Скорее! Скорее!.. Бежать, пока не поздно. Пусть тонут чемоданы! Черт с ними, лишь бы почувствовать под ногами гулкую палубу парохода, идущего за границу. В трюмах, на шлюпках, на решётках машинного отделения, у кипятильника, в коридоре, под фальшбортом, на кабестанах — всюду гнездились люди, дико глядевшие на город, ставший им чужим.
Разрезая накипь мелких судёнышек, наполненных перепуганными людьми, жаждавшими очутиться за тридевять земель отсюда, один за другим уходили суда через Золотые Ворота, в открытое море…
Таня влетела в дом, схватила красную косынку.
— Устинья Петровна! Последние уходят!.. Последние-е! Устинья Петровна! Вы понимаете это?
— Не маленькая! — ответила Любанская.
Таня схватила палку, прикрепила к ней красную косынку.
— Что ты делаешь, Танюшка? — встревожилась Устинья Петровна. — А как вернутся?
— Не вернутся они сюда! Никогда! Наши сегодня вступают в город.
Таня закружилась по комнате, обняла и звонко поцеловала старушку, выскочила из домика и торжественно приколотила свой флаг к ограде.
Встала, сложив руки на груди, и, не замечая ветра, глядела на родной город, который впервые почувствовала своим, своим по-настоящему.
К двенадцати часам сквозь рваные облака стало проглядывать солнце, освещая взбаламученный волнами залив.
На Вокзальную площадь начали стекаться рабочие порта, заводов Эгершельда, рефрижераторов. Были они в своих рабочих одеждах, толпы их двигались, как полки великой армии. Красные банты, словно огоньки, горели на левой стороне груди у каждого.
В этот день рабочие овладели городом.
Исчезла с улиц милиция белых. Не стучали по асфальту подкованные гвоздями башмаки иноземных патрульных солдат.
Патрули рабочих охраняли свой город.
В двенадцать часов дня построились рабочие шеренгами и тронулись от вокзала по Алеутской. Шествие открывали грузчики Военного порта, Торгового порта, Доброфлота, железнодорожного узла. Кряжистые, сильные, в полотняных робах с капюшонами на головах, из-под которых молодо блестели их глаза, шли они мерно, грозно, по-хозяйски, не торопясь, будто шаг за шагом, дом за домом, квартал за кварталом принимая город. Там, где проходили они, уже никогда не должна была ступить нога жадного чужеземца!
Была в этом шествии сила, справедливая, непобедимая, вечная.
Тёмные колонны заняли Алеутскую, Светланскую, протянулись до Мальцевского, мимо дома Бринера, мимо датской радиостанции, мимо памятника адмиралу Завойко и морского штаба, над которым расцвёл огромный шёлковый красный стяг, мимо губернаторского дома, где ветер хлопал открытыми дверями, мимо памятника адмиралу Невельскому…
