Страстная неделя - Арагон Луи (книга бесплатный формат TXT) 📗
Сейчас, например, у подножия башни собралось не меньше двухсот человек, и Теодор не преминул вмешаться в толпу. Здесь была не только зелёная молодёжь, но и люди постарше и даже штатские, привлечённые пылкостью речей, кучера с кнутом в руках, слезшие с козёл, ребятишки, не желавшие идти спать. Но большей частью это были сверстники оратора, юнца лет восемнадцати. Сразу видно, что он готовится в адвокаты, язык у него подвешен неплохо! Правду сказать, он чувствовал, что слушатели на его стороне, и подкреплял своё красноречие широкими жестами. Впрочем, будем справедливы, говорил он складно. В словах оратора слышался шум ветра, развевающего знамёна, когда он, держа в руках ружьё, восклицал:
— Конечно, принцы не могли официально приказать нам, чтобы мы разделили их изгнание, посмотрите же, как великодушно они освободили нас от присяги! А знаете, чего они втайне ждут от нас? Разве сердце француза способно на капитуляцию? От нас самих зависит пойти на жертву, избрать горькую долю изгнанников, примем же, примем достойно выпавший нам удел, безрадостный и высокий, суровый и трудный.
Кто-то не разобрал, каким именем назвался вначале долговязый, и теперь перебил его:
— Как тебя зовут, приятель! Уж больно ты хороню говоришь!
Оратор остановился, несколько уязвлённый тем, что его имя не запомнили с первого раза, и повторил:
— Руайе-Коллар Поль, студент-правовед, я сын доктора…
Это имя звучало как пароль отнюдь не из-за отца-доктора, а из-за дяди, знаменитого Руайе-Коллара, который во времена изгнания был членом королевского совета. Теодор переводил взгляд с оратора на обращённые к нему взволнованные молодые лица. Ему хлопали, но некоторые гвардейцы конвоя и мушкетёры перешёптывались и подталкивали друг друга локтем. Вдруг вперёд вытолкнули рослого, статного кавалериста, который был виден Теодору только со спины. Тот отнекивался и отбивался.
Когда он очутился в центре круга и какой-то королевский кирасир осветил его лицо факелом, Жерико с удивлением узнал его, а все слушатели, по крайней мере те, кто мог что-то разобрать, были захвачены с первых же слов. Те, что стояли подальше, кричали:
— Громче, не слышно!
Тогда господин де Пра взобрался на колесо зарядного ящика и, оказавшись рядом с пушкой, сызнова начал свою речь со всем жаром двадцати пяти лет и тем желанием нравиться, которое так сильно чувствовалось в нем и редко бывало обмануто:
— Моя фамилия Ламартин, я родился в Маконе, семья моя ни разу не покидала родной земли, веря в священные права отчизны, как наши предки верили в права престола.
Помимо звучности и красоты голоса, именно смущение, проистекавшее от того, что молодой человек впервые выступал публично, придавало особое обаяние его речи. Глядя на него при вечернем освещении, Теодор охотно признал про себя, что господин де Пра в самом деле хорош собой и нечего удивляться, что юная Дениза любила сидеть у него на постели и слушать, как он рассказывает про Италию.
Молодой оратор долго распространялся о жизни провинциального дворянства, из среды которого он вышел и которое, презирая развращённость двора, вместе с тем осуждало «преступления Революции», хотя и было «неизменным и умеренным сторонником её принципов»… Тут поднялся шум, фанатикироялисты прервали его.
— Не мешайте! Данте ему говорить! — кричали другие.
Он продолжал:
— В глазах моего отца и братьев Кобленц был безумием и ошибкой. Они предпочли быть жертвами Революции, нежели пособниками врагов родины. Я воспитан на этих принципах-они вошли в мою плоть и кровь! Политика гудит в наших венах.
«Предпочли быть жертвами…» Дальнейшего Теодор почти не слушал. Многое из скачанного поразило его. Этот молодой человек размышляет вслух. Верно. И то, что он говорит, — верно.
Жерико знавал таких аристократов, которым отчизна была дороже их рода, они с лихвой заплатили за то, что остались во Франции, и ни разу не пожалели об этом. Но что он ещё там рассказывает-этот гвардеец из роты Ноайля? Защита свободы и защита Бурбонов ныне слиты воедино… что-то он пересаливает.
Ага! Хартия…
— Наша сила в том. что душою мы с республиканцами и либералами, нами движет та же ненависть к Бонапарту…
Господи, что это? Теодору вдруг показалось, будто это продолжение сцены среди кустарников на откосе в Пуа, только теперь выступает монархист-надо сказать, довольно своеобразного толка; он говорит, что стоит республиканцам и роялистам восстановить против Бонапарта общественное мнение, как часы его царствования будут сочтены. Нужно, чтобы все французы сплотились против тирании.
— Неужто вам не понятно, что сейчас они готовы с нами объединиться на основе конституционных свобод и восстановления принципов восемьдесят девятого года, однако они решительно порвут с нами. если увидят нас на чужой земле и убедятся, что мы отнюдь не отстаиваем независимость нашего отечества?
Трепет недоумения прошёл по толпе этой молодёжи-никто и никогда не говорил им таких слов. Большинство из них тоже не были эмигрантами, они выросли в полуразрушенных замках, разорённых поместьях, где родители, не пожелавшие бежать, с детства держали их взаперти. Теперь молодой Ламартин выражал опасение, что стоит сделать ещё хоть один шаг по стезе верности королю и чести, как они лишатся родины… (последние слова он произнёс, отчеканивая каждый слог), этот шаг не принесёт им ничего, кроме сожаления, а в дальнейшем, быть может, и раскаяния.
— Эмигрировать-значит признать себя побеждённым именно в том, ради чего стоит сражаться…
Чем больше он приводил доводов в пользу возвращения домой, под родное небо, где ждут их матери и невесты, тем ближе становился этим юношам. Сражаться? Нет, главное-не покидать Франции и воспользоваться свободой мнений и свободой слова…
Когда же он сказал: «Я не перейду через границу», стало ясно, что только этих слов все и ждали и что победа осталась за ним.
Группа раскололась на две, отстаивавшие противоположные решения, однако тех, что и теперь желали последовать за королём на чужую землю, оказалось очень немного. Это были по большей части волонтёры, вроде первого оратора… Его окружили семьвосемь юнцов и все вместе, яростно жестикулируя, удалились.
Теодору хотелось поговорить с господином де Пра, но, когда Ламартин спрыгнул с зарядного ящика, его обступила такая толпа, что добраться до него не было возможности. Теодор решил зайти к нему попозже, когда он вернётся к кузнецу, господину Токенну, очень уж интересно задать ему кое-какие вопросы.
Особенно взволновала художника политическая сторона дела: непонятно было, откуда у этого маконского дворянчика такое отношение к республиканцам.
Вся Главная площадь была усеяна такими же группами, они собирались, рассыпались, тут рукоплескали, там свистели, а случалось, доходило и до рукопашной. Вдруг Теодор заметил рядом мальчугана лет десяти, смотревшего на него восторженно и вместе с тем пытливо, как смотрят в детстве на старших. Это был Жан, младший сынишка его хозяина. Жерико ласково окликнул мальчика. Жан объяснил, что мать велела напомнить постояльцу про обед, они до сих пор его дожидаются, но не беда. сейчас тоже не поздно пообедать, сегодня пятница и к столу будут сбитые сливки, жаль только не с грушами, сейчас им не время, а с рисом, это совсем не так вкусно… Что ж, придётся идти за мальчуганом. Теодор взял его за руку, и они поспешили прочь от света и речей, свернули на улицу Большеголовых, но, так как посудная лавка была заперта, пришлось обогнуть угол и пройти через узкий и мрачный проулок.
— Мы вас дожидались, — строго сказал майор.
Все сразу же сели за стол.
А когда Теодор после обеда отправился на другую сторону переулка к кузнецу, господина де Пра де Ламартин там не оказалось. Вместе со своим приятелем господином де Вожела он снова отправился нести караул у Аррасских ворот.
XVII
ЗАВТРА ПАСХА
«Я пролился как вода; все кости мои рассыпались…» Этот стих псалма, который пели в церкви св. Вааста, пока граф Артуа там исповедовался, преследует графа во сне… «Сила моя иссохла как черепок; язык мой прилипнул к гортани моей». Где он сейчас?
