Ключ - Алданов Марк Александрович (читаем книги онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
— Какой вздор! — сказал Николай Петрович. Он не верил в театральные приемы, не верил ни в высокое кресло, ни в лампу, которую ставят так, что ярко освещается лицо допрашиваемого, а допрашивающий остается в тени. Но разговор, поднятый письмоводителем, был неприятен Николаю Петровичу. Яценко имел большой опыт в своем деле и пользовался репутацией превосходного следователя. Тем не менее никакой теории допроса обвиняемого у него не было. Читая «Преступление и наказание», он находил, что в Порфирии Петровиче все выдумано: и следствие так, по-домашнему, никогда не ведется, и следователя такого не могло быть даже в дореформенное время. Однако самому Яценко случалось при допросах сбиваться на тон Порфирия Петровича; он видел в этом лишь доказательство того, как прочно засели книги великих писателей в душе образованных людей. Метод же пристава следственных дел в «Преступлении и наказании» Яценко считал совершенно неправильным. У Николая Петровича в ящике письменного стола уже больше года лежала тетрадь с начатой работой «Проблема гуманного допроса». Он предполагал прочесть на эту тему доклад в Юридическом обществе, но все не мог подвинуть работу, как ему казалось, по недостатку времени, на самом же деле потому, что никакого ответа на проблему гуманного допроса у него не было. Закон прямо запрещал следователю домогаться сознания обвиняемого при помощи разных ухищрений. Однако долгий опыт говорил Николаю Петровичу, что в громадном большинстве случаев при запирательстве преступника следователь должен прибегать к ухищрениям. Жизнь научила Николая Петровича устраивать допрашиваемым ловушки, но признать их гуманным способом допроса ему не позволяла совесть. Опыт говорил ему также, что в большинстве случаев при некотором уме и ловкости для преступника гораздо выгоднее упорное запирательство, чем чистосердечное признание вины. Между тем по своей должности Яценко вынужден был внушать преступникам обратное. Это, конечно, оправдывалось интересами правосудия и общества, но Яценко в таких случаях всегда чувствовал себя неприятно.
— Записывать сами будете, Николай Петрович? — спросил для верности письмоводитель, заметив, что следователь пододвинул к себе бумаги. — Так я вам пока не нужен?
— Нет, благодарю вас. Пожалуйста, дайте мне знать, как только приведут Загряцкого.
Оставшись один, Яценко взял лист бумаги и написал следующее письмо:
«Доверительно.
Ваше Превосходительство,
Милостивый государь,
Сергей Васильевич.
Согласно желания Вашего Превосходительства честь имею сообщить, что мною произведен осмотр сейфа, принадлежащего Карлу Фишеру. При этом выяснилось, что завещания Фишера там не имеется, как не имеется и никаких других бумаг. В сейфе оказались лишь различные драгоценные вещи и золотая монета на сумму двенадцать тысяч шестьсот (12 600) рублей.
Равным образом уведомляю Ваше Превосходительство, что в Военно-медицинской академии в моем присутствии полицейским врачом произведено вскрытие тела Фишера. Вскрытие это выяснило с несомненностью, что смерть последовала от отравления ядом. Химический анализ внутренностей, а равно и жидкостей, найденных на столе в комнате, в которой было обнаружено тело, еще не закончен. Протокол вскрытия, составленный мною с приобщением специального протокола врача, может быть предъявлен Вашему Превосходительству, буде Ваше Превосходительство усмотрите в этом необходимость.
Прошу Ваше Превосходительство принять уверение в моем совершенном уважении и преданности».
Яценко прочел про себя письмо и остался доволен. Тон был вполне официальный. Это подчеркивалось родительным падежом после «согласно» и особенно словом «буде». «Буде», может быть, и слишком», — подумал Николай Петрович. Он немного пожалел, что вставил в заключительную фразу слово «преданность». Было достаточно и «совершенного уважения». Но переписывать письмо Николаю Петровичу не хотелось. Яценко запечатал конверт, надписал адрес, затем снял клеенчатый чехол с пишущей машинки и бережно придвинул ее к себе. Он очень любил свой «ремингтон» и содержал его в большой чистоте, все в машинке так и блестело. Николай Петрович достал из ящика новую синюю папку с черной четырехугольной каемкой. На ней было напечатано: «Дело судебного следователя по важнейшим делам Петербургского окружного суда №…» Яценко не без труда ввел папку под валик и, подогнав каретку, проставил на точках за значком № число 16, затем тремя строчками ниже простучал большими буквами: Дело о смерти Карла Фишера
Буква «ш» была слегка засорена. Николай Петрович заботливо прочистил ее иголкой, вынул папку из-под валика и вложил в нее все скопившиеся по этому делу бумаги, начиная с прокурорского предложения, которым ему передавалось дело. При этом Николай Петрович еще раз пробежал некоторые из бумаг. Он к трудным допросам готовился серьезно и план всегда вырабатывал заранее. На этот раз план у него был уже готов. Для памяти Яценко наметил на клочке бумаги пять основных пунктов допроса:
Отнош. с Фиш. Векс,
„ „женой Фиш.
«Там, где всегда».
Ключ.
Alibi.
Порядок этих пунктов был не вполне ясен Николаю Петровичу. Впрочем, он имел обыкновение вначале вести допрос «начерно», не углубляясь в ответы, и лишь потом сосредоточивал внимание на главных пунктах. Но для допроса начерно нужна была система.
В дверь постучали.
— Привели, — взволнованно сказал письмоводитель.
— Отлично. Пусть войдет. И вот что еще. Иван Павлович: это письмо, будьте добры, сейчас отправьте с курьером по адресу.
— Слушаю-с.
Письмоводитель взял письмо, прочел адрес на конверте, и, повторив не без удивления «слушаю-с», вышел из кабинета.
XVIII
В комнату быстрыми небольшими шажками вошел хорошо одетый, среднего роста человек лет тридцати, с мелкими чертами желтого лица, бритый, плешивый, с поднятыми кверху черными усиками. Он гордо и как-то неестественно поклонился следователю, хотел что-то сказать и оглянулся на вошедшего с ним городового. И в ту же минуту Николаю Петровичу стало совершенно ясно, что перед ним находится преступник.
Как добрый и благожелательный человек, Яценко видел в людях преимущественно добро, то, что обычно выставляют напоказ, а скрывают гораздо реже. Зло, которым люди гордятся сравнительно не часто, было ему менее доступно. Но, постоянно в течение долгих лет имея дело с преступниками, он все же многому научился и верил собственному впечатлению, «первому шоку», как он любил говорить. Здесь первый шок был резкий, мгновенный, определенный: в облике вошедшего человека было что-то и хищное, и подленькое, и преступное.
— Садитесь, пожалуйста, господин Загряцкий, — учтиво произнес следователь, показывая рукой на стул. — Вы подождите в коридоре, — обратился он к полицейскому, взяв «препроводительную» и расписавшись в разносной книге. Николай Петрович говорил «вы» даже городовым.
— Господин следователь, что же это такое? — повышенным тоном, хотя и не очень громко, произнес, не садясь, Загряцкий, как только дверь за городовым закрылась. — Разрешите спросить вас, что же это такое? Ни с того ни с сего полиция хватает ни в чем не повинного человека, объявляет ему, что его подозревают в убийстве! И не ему одному объявляет, что он убийца, а всем» в его доме: хозяину, швейцару, дворнику!.. Что же это, в самом деле, такое? Я жаловаться буду, у меня, слава Богу, найдутся связи… Дело не в допросе — здесь, очевидно, какое-то странное недоразумение, которое тотчас выяснится. Но в каком, позвольте спросить, положении я буду теперь у себя дома? Ведь на меня каждая торговка будет пальцем показывать! Извольте ей объяснять, что здесь было недоразумение и что вы распорядились меня задержать раньше, чем нашли возможным со мной объясниться… Кажется, я никуда бежать не собирался!..
«И негодование наигранное, — подумал Яценко. — Так в кинематографе у оскорбленных актрис высоко поднимается грудь. Верно, он часто бывает в кинематографе, это всегда сказывается на людях…»
