Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой - Вайдерманн Фолькер
«Зепп, успокойся! Мы уже в курсе». Киш пытается угомонить его. «Твой Хаксли – реакционер и дилетант! Чаплин – вот гений нашего времени!» И Киш предается воспоминаниям. Он рассказывает о том, как гостил у Чаплина, как тот показывал ему в личном просмотровом зале фильмы, которые Киш еще не видел, как в полумраке кинозала, положив руку на колено Киша, Чаплин искал на его лице следы одобрения и восторга. «Он был не уверен в себе. И в то же время горд», – восклицает Киш. И переходит к новому шедевру Чаплина, фильму «Новые времена», который большинство из их компании уже посмотрели в Париже. Кроме, разумеется, Рота. Как только Киш заговорил о фильме, Рот тут же скорчил гримасу. Кино! Сатана! Дьявол! «Новые времена! Не смеши меня!» – криво усмехается он. Но Киш не поддается на провокацию, он рассказывает о ленточном конвейере и разыгрывает пантомиму, изображая, как Чарли (так он его называет) то попадает между шестеренками машины, то ныряет в купальном костюме в речушку, которая оказывается ему по колено. Это шедевр Киша. Компания во Flore едва не валится на пол от смеха. И даже уголки рта Рота подергиваются.
Да, Рот ненавидит кинематограф, хотя не раз просил Цвейга посодействовать ему через американского агента в получении прав на экранизацию его книг. Ему нужны деньги, а никто не платит больше и быстрее, чем Голливуд. Они уже сняли фильм по Иову [57]. Рот его не смотрел, но Цвейг уверяет его и всю компанию, что киноверсия идет на ура. Правда, историю превратили в американскую мелодраму. «Но ты все равно посмотри, Рот! Конечно, ничего не узнать! Тем не менее это чудесно!» – «Не смотрел и смотреть не собираюсь», – буркнул Рот.
Вечер набирает обороты. Одна бутылка ликера Verveine du Velay сменяет другую, вместе с буйством растет и раздражение. Чувствуется, что малейшая фальшивая нотка взорвет застолье. Киш продолжает лекцию о «Новых временах». Конечно, герой не Чарли, герой – само наше время, эксплуатация рабочих, тотальный контроль, бесчеловечный американский капитализм. Разговор заходит о всеобщей забастовке во Франции и Бельгии. Здесь, на морском побережье, почти ничего не замечаешь, но страна парализована. Сотни тысяч человек не выходят на работу уже несколько недель, во Франции – с начала июня. «Они добьются своего!» – восклицает Киш. Право на отпуск, сорокачасовую рабочую неделю, бо́льшую зарплату. Действительно, похоже на то, что объединенные профсоюзы вот-вот поставят на колени государство и концерны. «Оплачиваемый отпуск! Что, по-вашему, будет здесь летом? – кричит Кестен. – Уже сейчас едва можно протиснуться в толпе отдыхающих». Рот, Цвейг и женщины хохочут. Киш находит это не столь забавным и просит Кестена не быть таким циничным. Для него и его брюха место всегда найдется.
Теперь уязвлен Кестен. Кому какое дело до его брюха, он не против бельгийцев и французов, пусть приезжают сюда хоть все, только без Томаса Манна. Этот потешный остракизм объединяет всех. В начале сентября Манн выступил на Европейской конференции по амнистии в Брюсселе. Речь великолепная, спору нет. Ясная и убедительная. Призыв к властям Германии открыть тюремные врата и освободить всех политических заключенных. И тогда мир увидит, добавил он, что в Германии царит не произвол, а дух. «Он совершенно ополоумел! Какой еще там дух?» – спрашивает Толлер. Они не могут простить Томасу Манну, что он так долго выбирал между поддержкой изгнанников и нежеланием портить отношения с режимом в Германии, чтобы не потерять немецкий рынок. Тогда как здесь все уже давно его потеряли. И последний, с кем это случилось, Стефан Цвейг, единственный не присоединившийся к насмешкам. А Йозеф Рот делится слухом, что в одном из репортажей с конференции Томаса Манна назвали евреем и он тут же публично отрекся. Какой трус! По мнению Рота, автор «Волшебной горы», озабоченный только тем, чтобы блюсти баланс и нейтралитет, носит не свое имя: «Mann – какое недоразумение. Я всегда знал, что он Es» [58].
Закрытие 14 июня Pariser Tageblatt, самой влиятельной эмигрантской немецкоязычной газеты, – еще один повод для возмущения. Все меньше остается у них возможностей публиковаться на родном языке. Долгое время тлел конфликт между издателем, владельцем газеты Владимиром Поляковым, и редакцией, прежде всего главным редактором Георгом Бернхардом, который в Веймарской республике был главным редактором Vossische Zeitung [59]. В конце концов Бернхард и редакция обвинили издателя в тайном сотрудничестве с национал-социалистами, дружно покинули газету и основали новую – Pariser Tageszeitung. И в Остенде, и в Париже все эмигранты понимают, что обвинение абсурдно. Для разбирательства создана комиссия. Никто не сомневается, что она ничего не найдет. А газеты, выходившей тиражом 14 000 экземпляров, больше нет. Новая, в которой теперь публикуются главы из «Мефистофеля» и речь Томаса Манна, вынуждена пока обходиться без спонсора. И читателей у нее заметно меньше.
Но так ли уж дурны все новости? Чем плоха, например, новость о том, что издатель Готфрид Берманн-Фишер оставил старое S. Fischer Verlag на попечение Петера Зуркампа в Германии и основал новое издательство в Вене? 15 июля он объявил «почтенным книготорговцам об учреждении нового издательского предприятия». В придачу со всеми авторами старого Fischer Verlag, включая Альфреда Дёблина, Альфреда Керра, Якоба Вассермана, Карла Цукмайера и, конечно, Томаса Манна, ставшими в Германии «невозможными». Полку издательств в изгнании прибыло! Еще больше станет немецкоязычной литературы на крошечном рынке немецких книг за рубежом. Нет, этой новости здесь, в Остенде, никто особо не радуется.
Настроение подавленное, желчное. Ненадолго к их кругу присоединяется кинорежиссер Геза фон Чиффра. Он курсирует между Берлином, Парижем и Брюсселем, туда и сюда. В атмосфере, отравленной недоверием, он отнюдь не тот, кто может поднять настроение в тоскующей компании. Но он симпатичен Кишу, и благодаря Кишу он здесь. Чиффра, как почти и все остальные, тоже работает с историческим материалом, он задумал снять фильм об императоре Максимилиане [60]. Киш заверяет, что сам Чиффра – племянник личного врача этого императора. И рассказывает об авантюрном плане императора Франца Иосифа, убедившего своего брата, эрцгерцога Максимилиана, короноваться в Мексике и отказаться от всех прав эрцгерцога Австрии. Рот слушает Киша с интересом, но и с нарастающим недоверием. Наконец он не выдерживает: «Что за чушь ты несешь, Эгонек! Франц Иосиф никогда бы не замыслил такое против собственного брата!» – «Да, против брата, возможно, не замыслил бы, – соглашается Киш, – но он-то знает, что Максимилиан на самом деле внук Наполеона, сын которого имел любовную связь с эрцгерцогиней Софией, женой эрцгерцога Франца Карла» [61]. Рот остолбеневает, в ужасе смотрит на своего друга и кричит: «Тьфу! Трижды тьфу!» – потом вскакивает и, не прощаясь, бежит прочь. Ирмгард Койн спешит за ним. Остальные тоже постепенно приходят в себя, оживают и на ватных ногах растворяются в ночи.
* * *
Ирмгард Койн любит Йозефа Рота и, как никто другой, понимает его. Она знает, что сблизило их этим летом одиночество. И она любит его одиночество и тоску, и его желание, чтобы она всегда, целиком и полностью была с ним. Ночью, лежа рядом, он иногда погружает руки глубоко-глубоко в ее волосы, словно боясь, что она вдруг исчезнет в темноте. А утром, медленно высвободив свои волосы из его узких белых рук, она часами держит его голову, пока его рвет. Она прочитала все его книги. Он не прочел ни одной ее. Но он заставляет ее писать, неустанно. Арнольду Штраусу она сообщает, что каждый день она и Рот устраивают «настоящую писательскую олимпиаду». Она трудится истово, но всякий раз, когда вечером они подсчитывают страницы, у него их оказывается больше, чем у нее. И когда она устает и ей не хочется ни вставать, ни идти в бистро и писать, он не дает ей отлынивать. Она не женщина, а солдат-писатель, у которого миссия в этом мире. И ни минуты отдыха, никаких перерывов. Писательство – священный долг. Перерыв для него – грех. Это закон его жизни. И Ирмгард Койн готова жить по этому закону, хотя бы какое-то время.
