Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс (библиотека книг .TXT) 📗
Метаморфозы Ламприера: Ламприер становится отцеубийцей, безумцем, искателем правды. Септимус видел, как он приехал в Лондон, как заблудился на рынке, как бестолково искал гостиницу. Септимус заглянул в незанавешенное окно и увидел спящее лицо, выбеленное лунным светом. Он поднялся выше над спящим городом, различая в сплетениях улиц и аллей проступающие следы другого старинного города. Ламприер превращался в мстителя.
Септимус не был готов к встрече с повзрослевшим Ламприером. На другой день Ламприер стоял перед ним, нелепо размахивая дымящейся головешкой, неловко расставив длинные ноги, что-то лопоча, моргая глазами за совиными стеклами очков. Скьюеру он задавал глупые вопросы и грезил наяву. В Поросячьем клубе он попался на удочку первого спектакля, разыгранного по сценарию «Каббалы», и, напившись, сидя на мосту под проливным дождем, рыдая, рассказывал о воплощающихся в реальность видениях, о собаках, рвущих тело его отца, о самоуверенном Актеоне и мести Дианы. Едва ли он был похож на хозяина своих демонов, а Септимус так на это надеялся! Ламприер оказался слабым и неуклюжим, ему не хватало здравого смысла и уверенности в себе, у Калькбреннера он проявил невероятное легковерие, а в морозную ночь у де Виров чуть было не загнал себя в гроб. Септимус, его «верный друг», подарил ему идею словаря, как и замыслила Девятка; Септимус заманил его на западный выгон, чтобы Ламприер увидел смерть женщины в голубом платье. Септимус водил его по улицам города, направляя по следам, которые оставляла за собой Девятка: плавание «Вендрагона», памфлеты Азиатика, Соглашение, связавшее Ламприеров с де Вирами, слухи, клубившиеся дымкой морского тумана над Рошелью и сгущавшиеся в плотную пелену, которую могло разогнать только пламя пожара. А тем временем петля заговора сжималась все туже вокруг жертвы, то бросая Ламприеру новый намек, новое откровение, то ослабляя хватку, и Ламприер ловил эти намеки, схватывал разрозненные сведения, но не мог понять, что скрывается за ними. Септимус окружил его загадками и ключами к разгадкам, но Ламприер оставался слеп. Словарь пополнялся, расследование сэра Джона шло своим ходом и неизбежно должно было привести к Ламприеру. Септимус наблюдал за ужасно медленным прогрессом своего подопечного и втайне предавался отчаянию. Септимус пролетал над каменной макушкой столицы и окрестными кварталами, над рекой и морем, в которое впадала река, над равнинами и оврагами, укрытыми серой дымкой и черной пеленой теней, он мчался на юг вдоль зазубренных побережий полуострова и на запад, над чашей Средиземного моря. Воздух был прохладен и чист. Внизу спотыкался и блуждал Ламприер, с готовностью засовывая голову в подставленную ему петлю. Воздух был единственным утешением Септимусу. Внизу раскинулась темно-зеленая Европа, изрезанная великими реками и горными хребтами. Септимус смотрел на отряды мусульманских воинов и их бледнокожих врагов; разглядывал полевые укрепления под Белградом. Весенний теплый воздух был напоен сладковатым запахом гниения, проникавшим даже в прохладные потоки верхних слоев атмосферы. Колонна турок под конвоем двигалась на запад, и, когда он пролетал над нею, несколько человек подняли к нему лица и успели его увидеть, прежде чем он вернулся на старую орбиту, услышав знакомый зов. «Найди его, скажи ему…» Он хотел бы остаться здесь, но Ламприер со своими недостатками требовал его присутствия. Все было так сложно. Сигналы стали прерывистыми и неточными. Септимус нуждался в просторе и свободе, чтобы прийти в себя, и он искал успокоения в этом бескрайнем пустом небосводе, в своей собственной Нулевой Точке. Он размышлял. Вот Ламприер. Вот те, кто предал Рошель. Между ними он, Септимус. Сэр Джон подозревает Ламприера. Он уже стал частью замысла Девятки. Индус тоже мог сыграть какую-то роль: он был весьма неоднозначным существом. Эмиссар, убийца, мститель за свои личные обиды… Тайный комитет передал Септимусу инструкции и распорядился, чтобы он сыграл свою роль в спектакле для Ламприера, — точь-в-точь как Рошель послала его сыграть роль в спектакле для Девятки, точь-в-точь как его мать когда-то отправила его исполнив свою последнюю волю. Сколько ролей! Септимус был энергичным противовесом Ламприеру, погруженному в задумчивое самокопание. Он был добровольным агентом Тайного комитета, он был сыном своей матери, отправленным на розыски беглого отца! Он был актером, играющим множество разнообразных ролей, сменяющихся одна за другой; и лишь стенания беспокойных душ оставались неизменными. Он был посланником, изнемогающим под тяжестью бесчисленных поручений, и ему этого было более чем достаточно. Он совсем не просил, чтобы Ламприер одарил его своей дружбой.
Пилад предложил свою жизнь на алтарь в Тавриде, чтобы была спасена жизнь его двоюродного брата. Орест ответил ему таким же щедрым даром. Септимус взглянул на «Виньету», огибающую мыс, и подумал: могли бы они с Ламприером. такие непохожие, стремящиеся к таким различным целям по разбегающимся в разные стороны осям, хоть когда-нибудь встретиться и понять друг друга? Есть ли на свете точка, соединяющая восхождение Септимуса с перпендикулярным ей горизонтальным курсом Ламприера? Бывали такие моменты, когда завеса тайны соскальзывала и Септимус мог бы открыться своему товарищу. Его застали врасплох три профессора со своими разговорами о Летающем Человеке, о Духе Рошели. Он почувствовал, как души рошельцев встревожились в своей темнице, и на какой-то миг он был совершенно выбит из колеи апокрифической версией собственной судьбы. Второй раз это было, когда всю его браваду и привычный юмор как рукой сняло на представлении Камнееда. Увлекшись рассказом Ламприера о каких-то древностях, он не заметил, что рядом с ним среди зрителей стоит его давнишний собутыльник. Гардиан наверняка узнал его и был в этом убежден. Единственное, что оставалось, — стоять на своем и все отрицать. Джерси? Попойка? Ну уж нет, это не я. Наверное, кто-то другой, похожий на меня, двойник… Так появлялись на свет все новые облики в череде его бесчисленных «я». Уходя вперед, он оставлял позади длинный след двойников, случайных подобий, сброшенных шкур, частиц своего настоящего «я». Быть может, они продолжали жить без него, занимая места, предназначенные для этих подобий, тоже двигаясь вперед. В тот вечер они оба, и Ламприер, и Септимус, попались в ловушку. Ламприер неуверенно выступил вперед, сжимая в руке свой нелепый обломок камня Коуда. Где-то позади послышался шум. Горящий светильник внезапно покачнулся и упал, разбившись о дощатый пол; язычок пламени потянулся к Септимусу, и Септимус в ужасе кинулся в темный угол, спасаясь. Его обуял не только привычный страх, но страх перед его последствиями. Разве Ламприер не придет с расспросами к своему трусливому Оресту, разве он не засомневается и не догадается ни о чем?
Вопросы туманили лицо его друга, словно облака, которые вот-вот выжжет дотла знакомый лик палящего солнца. Обычно небеса бывали чисты. Но когда голубая бездна темнела и покрывалась серой пеленой, это означало лишь отклик на какой-то другой, более значительный сигнал. Небо было только зеркалом земли, отражавшим все ее треволнения, хотя и в искаженном виде, подлежащем расшифровке. Септимус смотрел на Ламприера, отделенного от него пространством комнаты, длиной стола, незримой стеной прозрачного воздуха. Они беседовали в кофейне и, позже, в комнате Ламприера, и Септимус чувствовал, как на него накатывают волны тумана, какая-то странная рассеянность. Ламприер заметил, что с ним происходит неладное, и стал задавать вопросы. Септимус не мог ничего ответить.
Его состояния менялись внезапно, и с приближением лета все чаще. Понимая это каждый по-разному, оба подошли к переломной точке. Однажды Септимус посмотрел на свое орудие мести и ощутил, как взволновались души рошельцев. В этом шуме, шелесте и тонком звоне, которые слышал он один, утонули все чувства, связующие его с миром и собеседником. Он смотрел на лицо Ламприера. За линзами очков глаза его казались необычно огромными. Эти глаза тянули его вглубь, туда, где во мгле зрачков притаились тени крошечных существ, которых Септимус впервые разглядел в трактире на Джерси. Ламприер не расстался со своими демонами. Они тоже кричали и рвались наружу, они искали выхода, тоже заключенные в своей цитадели. Души рошельцев почуяли их и тоже пришли в неистовство. Септимус почти не видел сидящего перед ним юношу. Головы их превратились в два соперничающих города, жители этих городов жаждали войны. Они что-то кричали друг другу, угрожая страшными карами, и в конце концов Септимусу пришлось встать, пробормотать *какие-то извинения, повернуться и покинуть своего товарища. Ламприер удивленно посмотрел на него, озадаченный внезапностью ухода. Демоны его притихнут, и души рошельцев тоже успокоятся в ответ. Ламприер был его братом, он был таким же, как он. Септимус думал: если бы мы обменялись ролями, вел бы себя Ламприер так же, как я?
