Детская книга - Байетт Антония С. (читаем книги онлайн без регистрации TXT) 📗
— Он часто бывал у нас в Пакета. Они с мамой без конца смеялись.
— Он хороший человек… в своем роде, — отозвался Робин Уэллвуд.
Помолчал и добавил как бы между делом:
— Только бабник.
— Я думаю, он был… то есть… он мой отец, — сказал Робин Оукшотт.
— Я тоже так думаю.
Они взглянули друг на друга с облегчением и замешательством. Робин Уэллвуд встал и пошел в землянку за сигаретами. Раздался звенящий вой, и в окопе взорвался снаряд. Осколок снес Робину Оукшотту почти всю голову. Робин Уэллвуд посмотрел, и его стошнило. Прибежали люди — с носилками, с одеялом, чтобы закрыть что можно, с ведрами и швабрами, чтобы очистить окоп. Робин Уэллвуд сидел и трясся. И никак не мог перестать.
У него развился постоянный тремор — тряслась правая сторона лица, шея, плечо. Когда он чистил ружье, у него тряслась рука. Командир хотел отослать его в тыл, на поправку. Робин резко, чужим голосом из сдавленного горла ответил, что с ним все в порядке, спасибо.
Через два дня он встал — в новенькой жестяной каске, которую, как большинство солдат, носил заломленной под странным углом, на затылок, наподобие нимба. Он пал жертвой немецкого снайпера, притаившегося за пнем расщепленного дерева. Не первый и не последний.
Несколько позже в главном штабе решили, что братья не должны служить вместе. И односельчане тоже.
И снова Мэриан Оукшотт — на этот раз поездом и пролеткой — явилась к Олив Уэллвуд. Олив приготовила чай. Чай для выживших, у которых не очень-то хорошо получалось выживать. Обе женщины думали, но ни одна не сказала вслух, что горе ощущается совсем по-иному, когда делишь его не только друг с другом, но с матерями всей Британии. Мэриан Оукшотт с телеграммой в руке пришла к Фрэнку Моллету.
— Англичане не воют, — сказала она ему.
— Может быть, и зря, — ответил Фрэнк.
И тогда Мэриан Оукшотт закричала во весь голос:
— Мой сын, мой сын, мой сын!!! — и эхо отдалось по церкви. Потом она вернулась в образ доброй учительницы, только спину держала чересчур прямо. Она приехала к Олив, но надеялась повидать Хамфри. Тот сидел, запершись, у себя в кабинете. Олив сказала:
— В моем письме написано, что его убило сразу.
— И в моем. Они всегда так пишут.
И действительно, письма оказались одинаковыми, с одинаковыми выражениями восхищения мальчиком, привязанности к нему, скорби и сожаления о его смерти.
— Иди поговори с ним, — сказала Олив.
Мэриан постояла перед дверью кабинета. Изнутри доносились рыдания. Мэриан подергала дверь, но та оказалась заперта.
В 1915 году Гарри Уэллвуду исполнилось двадцать лет. Узнав о смерти Робина, он сказал, что должен идти в армию. Олив, которая не плакала по Тому, не плакала по Робину, вдруг неистово зарыдала. Она повторяла два слова: «Нет» и «Почему?». Снова и снова. Гарри, кроткий книжный мальчик, утративший разговорчивость после смерти Тома, сказал, что все идут на фронт, и он чувствует себя просто ужасно оттого, что сидит дома. Хамфри, который уже оправился — настолько, чтобы снова писать статьи о достойном и недостойном поведении в военное время, — привел сыну кое-какую статистику. У британской армии такие потери, что, скорее всего, в армию начнут призывать — вероятно, в начале 1916 года. Тогда Гарри все равно придется пойти. Так что он может и подождать.
— Ты нужен матери, — сказал Хамфри, глядя на мокрое, покрытое пятнами лицо Олив. Гарри не ответил: «Я нужен своей стране», хотя плакаты с Китченером висели повсюду. Он ответил:
— Люди на меня смотрят. Люди, потерявшие сыновей. Это неправильно, что я сижу тут в тепле и уюте.
Хамфри почти злобно сказал, что война не решит ни одной из политических проблем Европы, и тысячи, десятки тысяч уже отдали свои жизни совершенно напрасно. Гарри ответил:
— Ни в деревне, ни в городке уже нет мужчин моего возраста. Я должен идти.
— Отдельных личностей не существует. Есть только стада и стаи. Нужно мужество, чтобы не бежать вместе со стадом.
— У меня нету столько мужества, — холодно улыбнулся Гарри.
Он отправился в армию. В 1916 году его вместе с молодыми призывниками и пожилыми резервистами отправили в составе Третьей британской армии на холмы, в леса и живописные деревни Соммы. Там было спокойно. Их прозвали «армией без убитых». Гарри совершенствовал свой французский, а однажды, в Альбере, забирая провиант, наткнулся на Джулиана Кейна, который сидел в окопах напротив Тьепваля. Гарри сообщил о смерти двух Робинов — «их убило на месте, сначала одного, потом — через два дня — другого». Джулиан благодушно улыбнулся.
— Будь начеку, юный Хэл, — сказал он.
Он не сказал, хотя об этом все знали, что армия накапливает силы для важного наступления. Армия строила железные дороги и ходы сообщения, с хорошими укреплениями стен и настилами для ходьбы. Солдаты учились передавать сообщения с помощью полевого телефона и сигналов. Они занимались гимнастикой, чтобы стать крепкими и здоровыми. Они выскочат из траншей, пересекут ничью землю и захватят немцев врасплох, отгонят их назад. И тогда опять начнется нормальная война, с марширующими армиями, атаками, обманными маневрами, подвигами. Так думали генералы.
Джулиан пристрастился писать стихи. Не от отчаяния и — пока — не от гнева, как дикари. Не о славном часе, не о покрывших себя славой мертвых, не о высоком призвании, не о рыцарской доблести, рожках и волынках. А о названиях окопов: эти названия сами по себе были поэзией.
Батальон Гарри был частью Третьего корпуса, который приготовился к атаке сразу после полуночи 1 июля. Британская армия шумно и усиленно обстреливала немецкие позиции у деревень Овийер и Ла Буассель. План состоял в том, чтобы прорвать немецкую оборону, и тогда через прорыв хлынет кавалерия. Пулеметчики Третьего корпуса сомневались, удастся ли им перерезать проволочные заграждения. Они не могли резать проволоку на расстоянии, и у них было недостаточно боеприпасов, чтобы с гарантией перерезать проволоку вблизи. Тем не менее перед атакой артиллерия оставила в покое заграждения и переключилась на более удаленные силы немцев: это было частью плана по расчистке пути для кавалерии. Несмотря на это, бригады двигались вперед. Между двумя деревнями лежала долина Маш — ничья земля. Она была широкая. Восемьдесят ярдов ширины. Немцы обнаружили подкоп, который должен был похоронить их солдат в землянках и помешать им отбить атаку, и захватили саперов.
Гарри ждал. Он стоял рядом со старым капралом по фамилии Кроу. Гарри думал приступами, а между приступами сохранял онемелое спокойствие, словно окружающее не было реальным. Он не думал ни о короле, ни о британском флаге, хотя на миг ему вспомнился Северный Даунс. Гарри думал: «Я молод и полон жизни». У него стучали зубы. Капрал Кроу похлопал Гарри по плечу, что ему совсем не понравилось, и сказал, что всех трясет, без исключения. Даже самым храбрецам, сказал он, случалось наложить в штаны. Эта неприятная мысль, не приходившая ранее в голову Гарри, добавила ему треволнений. «Я молод и полон жизни. У меня есть ружье и нож, я должен драться». Капрал Кроу протянул ему флягу, в которой оказался ром, и велел глотнуть. Гарри не любил рома. От рома у него расстраивался желудок. Но все же он выпил, и все вокруг как-то потеряло четкость, закружилась голова, его чуть не стошнило.
Им приказали наступать. Немцы метко осыпали их снарядами. Сотни людей погибали за собственной линией фронта или тащились назад, к перевязочным станциям. Гарри вылез из траншеи целым, и капрал Кроу — тоже. Они пошли вперед, к черным пням на горизонте, остаткам леса. Было шумно. Не только из-за свиста и взрывов, пуль и снарядов, но из-за криков. Гарри и Кроу спотыкались о мертвых и раненых, о тела и куски тел, и в конце концов им пришлось ползти — так искорежена и перемешана была земля и вдавленная в нее плоть. Скоро Гарри что-то ударило, его мундир увлажнился, а затем намок от крови. Гарри попытался ползти дальше и не смог, и другие люди проползали мимо и растягивались в грязи. У него шла кровь. Он лежал неподвижно. Он знал — абстрактно, — что раны в живот очень тяжелы. У него кружилась голова. Он пожалел, что выпил рому. Ему хотелось умереть поскорее. Но смерть не шла. Люди ползли мимо, а некоторые переползали прямо через него, он терял сознание и снова приходил в себя. Он понял, что люди больше не ползут, и заметил, что наступила ночь, если только эта темнота — не смерть. Это была не смерть. Но когда пришли люди с носилками, он был уже мертв, так что они забрали его именной медальон и обшарили кровавые карманы в поисках писем и фотографий. Они нашли фотографию Олив, сделанную когда-то для публикации. Олив глядела кротко и мудро. Санитары оставили его и ушли.
